Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Спустя несколько дней после первой ночи с Аурой в Копилько, до моего возвращения в Нью-Йорк, ко мне, чтобы забрать ключи и занести чек, заглянула аргентинка, которой я планировал на время сдать квартиру. Художник-график, слегка за тридцать, только что разошлась со своим мужем-мексиканцем, с грустными карими глазами, подбородком с ямочкой, тонкими прямыми пепельными волосами, в узких джинсах и фланелевой рубашке, открывавшей соблазнительную развилку грудей; разобравшись с квартирой, мы отправились выпить, а затем она подвезла меня до дома. Было поздно, улица была темной и пустой, и вышло так, что мы занялись сексом прямо в машине; выскользнув из узких джинсов, она уселась на меня верхом на пассажирском сиденье; из-за ее плеча мне было видно, как на удивление быстро запотевает лобовое стекло, а свет фонаря, проникавший сквозь листву, делал его похожим на прозрачный розоватый лед. Когда в последний раз я трахался в машине? Наверное, в колледже. Это был мой первый секс за несколько месяцев. Почему этот неожиданный поворот случился именно тогда? Значило ли это, что я возвращался к жизни? Больше мы не встречались.

Вернувшись в Нью-Йорк, я не помчался прямиком к Ауре. Не назвал бы это стратегией, но я чувствовал, что у меня есть шанс, только если я не буду назойливым. Я был уверен, что ее быстро увлечет студенческая жизнь в Коламбии: занятия, новые друзья, блестящие молодые люди со всего света — лихие робототехники! Почему бы ей не забыть про меня? Я готовил себя к разочарованию и поклялся, что не буду ее в этом винить. Не прошло и трех дней, как мне позвонила мать и сообщила, что отец снова в больнице. Я поехал в Уодли, провел первые семинары в семестре, а затем по жаре уходящего лета направился в Бостон, чтобы повидаться с отцом. К тому моменту я успел написать Ауре несколько приветственных электронных писем и получил ответ с ее нового университетского адреса и номер телефона. Когда я позвонил первый раз, трясущийся и возбужденный настолько, что у меня в животе словно извивалась стая угрей, к телефону подошла кореянка, специалист-ботаник, ее соседка по комнате. У нее был молодой жизнерадостный голос, доносившийся из трубки будто дуновение свежего весеннего ветра. Она сообщила, что Аура в душе. Она была в душе , эта фраза вызвала у меня бурю эмоций: было только шесть или семь часов вечера буднего дня, не самое обычное время для принятия душа, только если не собираться куда-нибудь, например на свидание, по крайней мере я думал, что у молодых это все еще называется «свиданием». Даже теперь мне больно представлять себе этот ее ритуал, исполненный для кого-то другого: выйти из душа с тюрбаном из полотенца на голове, второе полотенце запахнуто на груди, выбрать платье, уложить волосы, надеть платье, изучить себя в зеркале, нанести макияж, снять первое платье и надеть другое, менее красивое и сексуальное, зато скрывающее круглую татуировку «инь-янь», занявшую место над ее левой грудью, когда Ауре было пятнадцать, виртуозном движением дзен-каллиграфа подправить форму губ и в состоянии сдерживаемого перед выходом в свет возбуждения, все еще босой или уже в чулках, покрутиться по квартире. Я назвал свое имя и попросил передать Ауре, что перезвоню, и перезвонил через несколько дней. Мы немного поболтали о ее предметах и преподавателях — декане, бледном перуанце, который принял ее в университет, а затем согласился на работу в Мичигане и смылся, вот так-то! — но она казалась счастливой, сказала, что устраивала вечеринку для сокурсников, что смогла найти все необходимые для приготовления мексиканской еды ингредиенты в Испанском Гарлеме, даже бутылки с мексиканским сиропом и большой кусок льда, а еще приспособления для его колки, чтобы приготовить десерт «распадос». Ей нравилось устраивать вечеринки. Я пригласил ее поужинать со мной в один из ближайших вечеров. В ответ она предложила пообедать. Я сказал, что никогда ни с кем не обедаю, поскольку это не укладывается в мое рабочее расписание. Почему я так сказал? Потому что решил, что ее предложение пообедать призвано дать мне понять, что нам стоит остаться друзьями. В те дни малейшего намека было достаточно, чтобы я пал духом. Прежде чем повесить трубку, она повторила, что днем свободна в любое время. Если бы я тогда поддался и согласился приехать в Коламбию на обед или на послеобеденную чашку кофе в Венгерской кондитерской, как бы это решение отразилось на нашей судьбе? Но наше противостояние было прервано резким ухудшением самочувствия моего отца. Его перевели из больницы в Бостоне в мрачный хоспис в Дедхэме, недалеко от Шоссе-128. Было очевидно, что попадание в хоспис предвещало близкий конец, но отец столько раз ускользал от смерти, что я был уверен: он выживет и сейчас, хотя никто в действительности этого не хотел, в особенности моя мать.

Брак моих родителей был несчастливым. Я никогда не видел, чтобы они целовались, ни разу. Он был на восемнадцать лет старше ее. Они расстались, когда я был в последнем классе школы, наконец-то сделав то, что мои сестры уговаривали мать сделать уже давно. Но расставание так никогда и не переросло в развод. После выхода на пенсию, в семьдесят лет, отец купил себе маленький дом во Флориде, где стал проводить зиму, каждую весну на машине возвращаясь в Массачусетс. У него был дом и в Уолполе, но через несколько лет он его продал и каждый раз, оказываясь на севере, вновь останавливался у матери в Намосете под предлогом, что та не может справиться с таким хозяйством одна, оплачивать счета, услуги садовника и т. п. В восемьдесят семь, когда отец начал болеть и уже не мог проезжать на машине большие расстояния, недвижимость во Флориде он продал. Вынужденная снова жить весь год под одной крышей с отцом, сражаясь с его болезнями и сварливым нравом, мать вымоталась так, что спустя всего пару лет стала выглядеть такой же старой и разбитой, как он. В молодости отец был спортсменом, игроком школьной футбольной команды и полупрофессиональным бейсболистом, но, измученный в последние годы вялотекущим раком кишечника, он стал таким же изможденным и иссушенным, как дряхлеющий Фидель Кастро. В 1999-м, захлебнувшись во сне собственной рвотой, он провел восемь дней в коме, от которой чудесным образом очнулся — в глазах горело безумие, выпирающие ребра ритмично вздымались, словно у механического скелета. Кома наградила его провалами в памяти и путаницей в сознании, но даже четыре года спустя он ежедневно разгадывал кроссворды в «Таймс» и имел собственное мнение по любому вопросу. Иногда он говорил что-нибудь странное и зловещее, как будто кома пробила в нем брешь, через которую бесконтрольно просачивалась причудливая логика сновидений. Например, когда мы говорили по телефону после событий и сентября, он спросил: «Фрэнки, почему ты не охраняешь аэропорты?» Я не мог понять, что он имеет в виду. «Фрэнки, — настаивал он, — все молодые люди охраняют аэропорты, почему ты не с ними?»