Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Ей было всего двадцать пять, как Ауре, когда мы встретились, но теперь, спустя пять лет Ауре было бы уже тридцать. Мы выспались, провалялись в постели до обеда, был один из обычных хмурых берлинских зимних дней, что пролетает мимо окна как безмолвная пепельная сова, в квартире было тихо; Панчо отправился на очередной кутеж, которыми он славился и с которых не возвращался по три дня, его жены было не слышно и не видно, мы еще немного потрахались, затем сходили в кино в «Сони Центр», съели по паре сосисок с глинтвейном на Рождественской ярмарке, а в три часа ночи я погрузил ее вместе со всеми чемоданами в такси до аэропорта и вернулся в квартиру своего гватемальского друга и его немецкой жены, где тогда остановился. Проснувшись на следующее утро, словно и не было этих полутора суток секса и общения с привлекательной девушкой,* хотя в действительности это было не так, я понял, что в моей жизни ничего не изменилось. Я чувствовал себя так же, как в любое другое утро: те же мрак и печаль, те же воспоминания и образы (мертвая Аура…). Секс и близость с красивой молодой женщиной ничего не изменили, я мог трахаться сколько угодно, или вообще не трахаться — все одно; чуть позже, когда я нашел в кармане джинсов розовую упаковку от презерватива, то решил сохранить ее как напоминание об извлеченном уроке и переложил обертку в пуховик. В следующие несколько недель, пока я еще был в Берлине, и после возвращения в Бруклин, мы обменялись парой писем, но больше я никогда о ней не слышал, хотя изредка и заходил на ее страничку в Фейсбуке. Она каталась на сноуборде в Альпах. Она решила завязать с алкоголем и наркотиками. Она делала скульптуры из разбитых зеркал.

▄

Валентина с Джимом заехали ко мне в гости, и я попросил их настроить компьютер так, чтобы он прокручивал фотографии Ауры — без нее я не мог справиться даже с самыми простыми компьютерными задачами, — и Валентина обнаружила у меня на ноутбуке более пяти сотен снимков Ауры.

Зачем тебе столько фотографий Ауры? — спросила она.

Потому что я любил ее, ответил я, и не мог ее не снимать.

Валентина обернулась к Джиму и сказала: почему у тебя в компьютере нет моих фотографий, как у Фрэнка?

Лицо Джима с присущей настоящему джентльмену невозмутимостью будто говорило: значит, фотографии на ноутбуке являются признаком любви, а дом в Грамерси-парке, в котором мы живем, нет?

Иногда по вечерам я встречался с Валентиной, Венди, Хулианой, чилийкой из Коламбии, и некоторыми другими нью-йоркскими друзьями Ауры — в соседних барах или других близлежащих заведениях, даже на Манхэттене. Они скучали по Ауре и через меня искали с ней связь так же, как я искал Ауру в них, всегда поддразнивая, подначивая и умоляя их рассказать о самых незначительных деталях и событиях ее жизни в их кругу. В первую зиму и первую весну после смерти Ауры перед поездкой в Берлин и особенно после моего оттуда возвращения столь сильное сближение с ними таило опасности и непредвиденные осложнения.

Валентина была северянкой, с длинными стройными ногами и идеальной осанкой прирожденной наездницы, с дерзким характером избалованной дочки богатого ранчеро. Вот только родители ее были учителями музыки и владели магазинчиком музыкальных инструментов в торговом центре в Монтеррее, а сама она проводила больше времени на тацполе, нежели с лошадьми. До Джима у нее было полно бойфрендов — все они как на подбор были обдолбанными рок-музыкантами с тягой к саморазрушению. Теперь она одевалась как богатенькая девочка-эмо, ее фантастические прически выглядели так, словно она только что вышла из самого крутого салона красоты Токио. Она была так же обаятельно говорлива, как и Аура, они заражали друг друга неудержимым детским весельем. Валентина называла Ауру — Рауа, а Аура Валентину — Навилента, они разговаривали и переписывались на выдуманном ими языке. Они любили друг друга, но и у их дружбы были острые грани, Аура временами опасалась на удивление резких слов Валентины. Она долго ее побаивалась, пока спустя несколько лет не поняла, что опасения напрасны. Валентина была умна, с ней было интересно, но, как и у большинства ньюйоркцев при деньгах, имевших отношение к миру искусства, ее разговоры крутились вокруг псевдо-интеллектуальных модных тем — это совершенно не значит, что они были пустыми или неумными, но в них она в основном придерживалась общепринятых точек зрения. Ее муж был одним из тех денежных мешков, что обитают в галереях Челси и Вильямсбурга, в рок-клубах и на площадках экспериментальной музыки и одеваются как престарелые панки, хотя и употребляют исключительно дорогое вино — я называл его «Старина Секс Пистол». Валентина не была счастлива в браке. Она постоянно пыталась разобраться с затянувшимся семейным кризисом. Она отчаянно хотела ребенка, но Джим, у которого было два взрослых сына от первого брака, был против. Мексиканке из среднего класса, приближающейся к сорокалетнему рубежу и так и не дописавшей диссертацию, было трудно даже задуматься о том, что придется отказаться от дома в Грамерси-парке стоимостью в двенадцать миллионов долларов и прочих привилегий: частных массажистов, инструкторов по йоге и пилатесу. Я обнаружил, что меня тянет к Валентине, я искал ее общества, страстно жаждал ее внимания. Я старался держаться к ней настолько близко, насколько это было возможно, заглядывал в ее лицо, пытался разжечь в ней ту же искру детской веселости, что пробегала между ней и Аурой, и если мне это удавалось, то я изумлялся мощи рождавшегося во мне желания: я как будто наедался сладкого, а когда возбуждение проходило, оказывался в полном ступоре.

Но Валентина иногда могла быть настолько бессердечной, что я даже заподозрил у нее легкую форму аутизма. Почему ты снова не можешь стать таким, каким ты был до встречи с Аурой? — спросила она меня в один из тех вечеров, когда мы сидели в очередном баре. Ее бестактность говорила о том, что у нее есть и другие пороки, и я поймал себя на мысли, что мечтаю и прикидываю, смогу ли я когда-нибудь переспать с ней. Было что-то странное в том, как Валентина возбуждала меня. Словно непонимание и неприятие стали для меня предпочтительнее, чем симпатия и сочувствие. Я осознал, что мне никогда не нравилось, чтобы люди были чуткими ко мне.

Еще меня раздражало, что Валентина считала, будто знает обо мне и Ауре какие-то нелицеприятные вещи, я понятия не имел, какие именно, но у меня были причины полагать, что это неправда. Я одновременно хотел и не хотел знать, что такого она, по ее мнению, знала.

Однажды вечером Аура вернулась домой после загула с Валентиной и, встав в позу раскаявшейся грешницы, — вернее, изображая таковую, театрально, комедийно имитируя горе, — она прижалась лбом к моей груди, в раскаянии начала биться об нее головой и пробормотала: я сказала Валентине ужасную вещь про наш с тобой брак, я наврала. Но я сказала это только потому, что Валентина так несчастлива с Джимом, и мне хотелось, чтобы ей стало легче. Я никогда больше так не сделаю, обещаю! Фрэнк, я ужасный человек?