Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Через три дня после ее смерти, слушая концерт под открытым небом на Сокало, куда привел меня мой приятель — в те дни все таскали меня за собой, — я сидел чуть ли не в первом ряду, поскольку один из музыкантов собирался посвятить Ауре песню. Я поднял голову и увидел над сценой и крышами старинных, обрамляющих площадь зданий плывущее лицо Ауры, светящееся на фоне ночного неба, будто мерцая внутри шара из лунного света, ее улыбка была радостной и милой, она с любовью смотрела на меня, и когда я улыбнулся в ответ, слезы размыли ее облик. В эту ночь я почувствовал ее любовь и был очень благодарен за это, но мне показалось, что она наслаждалась новизной смерти и ее магической силой, что она еще не поняла, что это означает. Двое суток подряд она будила меня в середине ночи, невесомо сидя верхом на мне, аромат ее обнаженной груди, как обычно, наполнял меня немым восхищением, я считал, что даже грудь юной Мэрилин Монро не была столь женственной и роскошной, как у Ауры, ее грудь будоражила меня еще и потому, что сама Аура находила ее скромной и старалась по возможности прятать; ее глаза источали сексуальность, когда она сказала, как говорила всегда: хочешь заняться любовью? Как же я дрочил в нашей постели в первые недели без нее, с жестокой, мазохистской, разрывающей, первобытной яростью, как ненасытная озабоченная обезьяна или психически больной; это было отвратительно. Мать друга записала меня к психоаналитику, «танатологу», элегантной еврейско-мексиканской женщине, последовательнице буддизма, выписавшей мне снотворное. Именно она рассказала мне, что буддисты часто воображают утраченного любимого в облаке белого света, чтобы облегчить тому уход. Однажды я пытался это проделать и увидел, как Аура мечется в попытке вернуться, умоляюще протягивает ко мне руки; она выглядела потерянной и страшно боялась «раствориться в свете». Спустя еще пару дней, во время тренировки в спортзале, я снова увидел Ауру, она стояла в углу, четко различимая в призрачном сиянии: она выглядела так, будто наконец поняла, что такое смерть; как тогда, в облаке белого света, она протягивала руки, моля о помощи, прося не дать ей исчезнуть, но на этот раз с выражением дикого, панического смятения.

Думаю, что любой счел бы меня жалким, долбанным придурком, когда я появился в спортзале в Кондесе всего через две недели после смерти Ауры, тем более что меня в основном окружали худеющие женщины и стремящиеся поддерживать форму герои гейских сериалов. Но без Ауры от моей повседневной жизни мало что осталось. Занятия на велотренажере, напряженное часовое верчение педалей под динамичную музыку было неплохим способом так измотать себя, чтобы немного поспать и избавиться от перманентного похмелья. Однажды вечером в разгар тренировки я подумал: что это за отвратительное новое чувство? Внутри себя, где-то между позвоночником и грудной клеткой, я ощутил твердый полый прямоугольник, наполненный чистым теплым воздухом. Пустой прямоугольник со стенками из сланца или свинца — так он представлялся мне, накаченный мертвым воздухом, неподвижным, как внутри шахты лифта в заброшенном доме. Думаю, я понял значение образа, и сказал сам себе: люди, которые чувствуют себя так постоянно, кончают с собой. Мне захотелось спрыгнуть с велосипеда и убежать, или свернуться на полу в позе эмбриона, или поднять руку и попросить о помощи. Но я продолжал упорно крутить педали, подчиняясь ритму музыки и командам инструктора, и прямоугольник с мертвым воздухом медленно растаял. После этого я не почувствовал себя хорошо, но оно ушло, это ощущение абсолютной пустоты и ужаса, раздиравшее меня изнутри с геометрической четкостью, словно математическое подтверждение бессмысленности жизни вообще, или моей в частности.

Оно возвращается довольно часто, но до сих пор меня рано или поздно отпускало. В любом случае, что бы я ни делал в эти первые недели и месяцы после смерти Ауры, все казалось тщетным и абсурдным. Каждый вечер я вытаскивал кого-нибудь выпить со мной, все относились ко мне с пониманием, и, будучи истинными мексиканцами, были готовы напиваться за компанию; конечно, не одни и те же друзья каждый вечер — они делали это по очереди, и только я набирался так, словно хотел превратить кровь в текилу. Оглушительные, безмолвные, похмельные дни. Сначала в спортзал, потом в кабак. Однажды, сильно за полночь, когда не осталось никого, с кем я мог бы еще выпить, а мне хотелось добавить, но все заведения в округе уже закрылись, я забрел в «Эль Клосет», почтенный стрип-клуб в Кондесе, где девушки танцевали на столах, — teibol, как его называли, зачастую бывал открыт до рассвета, а то и дольше. Последний раз я был здесь еще до встречи с Аурой. Идя наверх по крутой лестнице мимо кухни, где часто можно было пошпионить за перекусывающими танцовщицами в блестящих узких стрингах, к следующему пролету я был поражен, застав у входа в темное фойе, ведущее в комнаты для секса, Бланку — некрасивую коренастую женщину, которая обслуживала эти спальни (разнося презервативы и полотенца, прибираясь после ухода клиента). Она была все в том же белом потрепанном облачении привратницы и черном растянутом кардигане. Бланка бросила на меня сердитый взгляд и воскликнула: Фрэ-э-энк, ты что?! Это же грех! Ты женат! Да, она вспомнила мое имя после стольких лет, но меня потрясло не это, а тот факт, что слухи о моей большой любви и жене каким-то образом дошли до нее и не оставили безразличной. Бланка, которую я однажды встретил около девяти утра после окончания смены в «Эль Клосет», с трудом шагающую домой по тенистым улицам Кондесы, по всей видимости, к метро, которое умчит ее в какой-нибудь далекий трущобный район, — эта похожая на тролля женщина с согнутой спиной, толстыми ногами и ужасной работой была счастлива узнать обо мне и Ауре, была счастлива за меня. Наблюдая за мной в «Эль Клосет» в былые годы, могла ли она подумать: вот мужчина, которому нужна семья, который будет хорошим мужем? И сегодня, увидев, как впервые за пять лет я поднимаюсь по ступеням клуба, она была возмущена, что я обманул ее ожидания… Ты ЖЕНАТ! Но Бланка, в конце концов ответил я, это не то, что ты думаешь, честно, я просто зашел выпить, и направился в клуб. Я сел в углу, подальше от сцены. За столиками и на кушетках вдоль стен, как обычно, группами сидели танцовщицы-стриптизерши, будто члены одной банды, они переговаривались между собой, пытаясь скрасить длинную, утомительную смену, периодически оглядывали зал в поисках достойного клиента, кажущегося достаточно состоятельным, чтобы оплатить напиток, приватный танец или даже что-то большее; некоторые из них, будто похотливые привидения, дефилировали по залу или уходили в гримерную в преддверии скорого выхода на сцену. Некоторые сидели с клиентами или танцевали для них стриптиз в темных углах. Вокруг безостановочно кружили официанты в белых рубашках и черных брюках, побуждая клиентов покупать танцовщицам напитки; дама средних лет торговала с лотка сигаретами, конфетами, тряпочными зверушками и дешевыми духами; женщины в неряшливой школьной форме продавали билеты на стриптиз и за руку приводили к клиентам понравившуюся танцовщицу. Иногда какая-нибудь стриптизерша удалялась с клиентом в комнаты Бланки. Боковым зрением, словно я заглядывал в телескоп с другой стороны, мне было видно сцену, где по очереди танцевали девушки, снимали лифчики, бросали их клиентам, некоторые, но не все, скидывали и трусы, извивались на полу, крутились у шеста. Аромат дешевого парфюма и терпкий запах женской плоти наполняли воздух. В свои самые одинокие годы, после З. и перед Аурой, я иногда представлял себе, что женюсь на стриптизерше. Среди них попадались и те, кто пытался осилить колледж. Однажды, в другом стриптиз-клубе, я встретил танцовщицу, изучавшую литературу в Национальном университете, рассуждавшую о Достоевском и Рембо и попросившую меня прислать из Нью-Йорка экземпляр «Поминок по Финнегану», потому что ей не удалось раздобыть его в Мехико. И я действительно отправил ей книгу, но так и не получил ответа и сомневался, что это был ее настоящий адрес, в районе Порталес, даже в подлинности ее имени не был уверен; понимая все это, я тем не менее выслал ей книгу. Именно в «Эль Клосет» я однажды ночью отвел в сторону продавщицу, которую все называли просто Мами, и спросил ее, кто из выступающих сегодня девушек может стать хорошей женой. Мами отнеслась к моему вопросу серьезно: она медленно обвела комнату взглядом, оценивая каждую стриптизершу, затем повернулась ко мне с порочной, разудалой улыбкой отставной проститутки и сказала: ни одна. Сегодня сигаретами торговала другая, не Мами, и я не узнавал ни одной из девушек, они сменились с тех пор, как я встретил Ауру. Я отклонил все попытки выклянчить у меня напиток и дал понять, что мне не нужна компания. Но затем очень юная девушка в красном нижнем белье, с молочно-белыми тонкими руками, длинными темными волосами, кротким хорошеньким лицом с умело заретушированными маленькими оспинками, присела ко мне и тихо сказала, что наблюдала за мной. Почему я такой грустный? Потому что произошло нечто ужасное, о чем я не хочу говорить, и я просто хочу выпить в одиночестве. Но, должно быть, ей все-таки удалось втянуть меня в разговор, поскольку я помню, как она рассказала, что ей девятнадцать (хотя это вполне могло оказаться ложью), что она протестантка, что работает здесь только ради того, чтобы прокормить маленькую дочь, а я знал, что по той же самой причине здесь работают почти все девушки, по крайней мере все мексиканки. Прежде чем встать и уйти, она сказала: я вижу, у тебя благородное сердце. Скоро с тобой случится что-то замечательное.