Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Я поблагодарил ее за эти слова. А про себя подумал, что меня словно посетил ангел. Не могу поспорить с тем, что хотя бы в те годы, что я был с Аурой, мое сердце любило так, что его вполне можно было назвать благородным. Мне кажется, что благородным может оставаться разбитое сердце, но не разлетевшееся на куски. Если бы эта танцовщица-ангел могла увидеть меня теперь, спустя два года, сказала бы она то же самое? Сохранились ли в моем сердце остатки благородства, когда длинными зимними вечерами после несчастного случая я неделями прятался в квартире? Может ли ее пророчество сбыться? Но, по правде говоря, танцовщицы и шлюхи склонны заблуждаться.

Аура не знала о моем прошлом в стрип-клубах. Но она тоже скрывала от меня некоторые вещи, о чем я не догадывался до недавнего времени, конечно, со стрип-барами не сравнить, всего лишь шалости плохой девчонки-подростка. Не говори Фрэнку, какой я была, умоляла она Браси, одноклассника из колледжа Герника, оттаскивая его в сторонку в баре, куда мы зашли посмотреть трансляцию матча чемпионата мира по футболу в Германии вместе с Фаданели и его друзьями, включая Браси, которого Аура не видела много лет. Что она имела в виду? Что пыталась утаить? Когда я вернулся в Мехико через год после ее смерти, Браси рассказал мне, что в старшей школе Аура встречалась с двумя парнями одновременно. Первый был самым заносчивым в классе, красивым, богатым, накачанным, выпендрежным и поверхностным — да, в Мексике такие тоже встречаются. По словам Браси, парень по уши влюбился в Ауру, а она сделала из него посмешище: врала, высмеивала, наставляла рога, рассказывала всем подряд о его самодовольных, дебильных откровениях, устроила что-то вроде показательной порки, и только он один не знал, что происходит. Этот парень вообще-то получил по заслугам, но, черт возьми, это было очень жестоко, сказал Браси — прошло четырнадцать лет, но он все равно не смог удержаться от ухмылки. А второй, как же он? Вряд ли ему это нравилось. Это был дос Сантос? — спросил я. Браси этого не знал или не помнил. Сложно было поверить, что Аура могла творить такое, что-то тут было нечисто. Но Браси знал Ауру с начальной школы, а теперь был профессором философии в Национальном университете; я был уверен, что он не выдумывал. Аура ни разу не упоминала при мне Браси, пока мы не наткнулись на него в баре, казалось, она всерьез боялась, что он расскажет мне о ее проказах в пятнадцатилетием возрасте, и бедная девочка всеми силами старалась скрыть от меня его существование. После смерти Ауры я несколько раз встречал людей, знавших ее, хоть и не так хорошо; я сталкивался с ними в местах вроде «Ла Ковадонга», лабиринтоподобного бара в районе Колония Рома, ставшего ультрамодным; глубоко скорбящие, они подходили ко мне, чтобы представиться, выразить соболезнования или поделиться воспоминаниями. Некоторые употребляли такие эпитеты как contestatária: сплетница, или дерзкая, резкая, саркастичная, сдержанная, отчужденная. Казалось, они считали, будто все это было свойственно Ауре, однако я ни разу не слышал, чтобы кто-то так отзывался о ней при жизни. Как правило, эти истории рассказывались с нежностью и уважением, словно говорившие имели в виду: о да, Аура была такой умной и забавной, но с ней всегда надо было быть начеку, потому что, парень, язычок у нее был острый как бритва. Мне периодически тоже доставалось от этого язычка. Не говори со мной так, как твоя мать говорит с Родриго, часто огрызался я, и это заставляло ее смутиться и отступить, но иногда она взбрыкивала: тогда не будь таким идиотом, как Родриго.

Но никто из друзей Ауры никогда так о ней не отзывался: ее школьные товарищи, с которыми она оставалась близка до конца жизни, говорили, что Аура была развита не по годам, была нежной и преданной лучшей подругой. В Нью-Йорке, в Коламбии, а затем и на курсе писательского мастерства Ауру воспринимали как добродушную, скромную девушку, из которой сложно вытянуть лишнее слово. Она даже страдала из-за этого; в одном из дневников времен Коламбии она обозвала себя «застегнутой на все пуговицы застенчивой мышью». Почему она так изменилась? Возможно, она отождествляла свою более раннюю личность — всегда готовую защищаться, наносить предупреждающие удары своим колким языком, — с матерью, с тем, что унаследовала или чему научилась у нее. Аура не хотела быть похожей на мать так же, как я не хотел быть похожим на отца. Приехав в Нью-Йорк, она как будто избавилась от части своей старой личности, сняв ее, словно колючие доспехи, и оставив лежать в стороне. Мы с Аурой никогда подробно этого не обсуждали, хотя, наверное, должны были, ведь кто знает, как отразилось бы более быстрое и глубокое познание себя — ведь физическая сущность наших судеб, заключенная внутри нас, реагирует на малейшие изменения и сдвиги — на том выборе, который сделала Аура; могла бы возникнуть цепочка иных решений, которые в тот злополучный июльский день привели бы ее не на пляж Масунте, а, например, в писательский летний лагерь, где можно было поработать над романом, или она могла решить, что мы хотим родить ребенка пораньше и уже была бы на позднем сроке беременности, или мы вообще остались бы дома, или она бы давно бросила меня; но даже если в тот день мы все-таки оказались бы на пляже, она могла войти в воду на час позже, поскольку именно над этим она работала бы в свое последнее утро, засидевшись за письменным столом в нашем бунгало; или глубокие размышления: я действительно это сделала, я действительно сняла и оставила колючие материнские доспехи? — могли настолько замедлить ее шаг от шезлонга до кромки воды, что она пропустила бы ту злополучную волну; или, увлеченная своими мыслями, она просто поднырнула бы под нее, вместо того чтобы в последнем порыве, в погоне за наслаждением оседлать ее так, как перед этим сделал я.

Лишь одно оставалось неизменным на протяжении четырех с лишним лет, что мы были вместе: стоило Ауре превысить свою стандартную дозу в две-три рюмки, как она начинала декламировать стихи. Конечно, зачастую она выпивала намного больше двух или трех рюмок, как со мной, так и с подругами, особенно с Лолой. Она славилась тем, что звонила друзьям на следующий день и хриплым от похмелья и раскаяния голосом извинялась, а те говорили, что извиняться ей не за что: они тоже набрались и прекрасно провели время. С другой стороны, если она пила со мной, то вечер почти всегда кончался одинаково: свернувшись в клубок на полу, она рыдала по отцу. У меня не было папы, блеяла она тоненьким голоском маленькой девочки, который прорезался у нее именно в такие моменты. Папочка бросил нас! Ему было наплевать на меня! И она плакала, пока я делал все, чтобы ее успокоить. Безусловно, временами меня это раздражало: она что, собирается так рыдать об отце до конца своих дней? Но с благоговейным ужасом и сожалением я думал о той ране, которую нанес ее душе поступок отца.