Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Когда я стоял под одним из древних окон и пытался представить, как жители несут в руках семисотлетние куски цветного стекла, столь драгоценные и хрупкие, и осторожно заворачивают их — во что? На мгновение я задумался. Старые газеты, старая одежда, скатерти, тряпье, возможно, ризы священника и т. п.? Красный, фиолетовый, синий, желтый, зеленый — витраж представлял собой переливчатый полупрозрачный круг, сложенный причудливой геометрической мозаикой, которая при этом казалась простой и воздушной. Окно словно говорило: подумаешь, какие-то семьсот лет, быть может, я останусь тут и через тысячу, и буду выглядеть точно так же, как сегодня. По сравнению с тем, сколько существуют этот витраж и сумеречная церковь, я был всего лишь крупинкой, еще одним смертным, одним из тысяч и тысяч, что за прошедшие семь сотен лет стояли под ее сводами, глядели вверх на окна и вспоминали безвозвратно ушедших любимых. У меня и вправду мало времени, подумал я. Все закончится через считаные мгновения. Я подумал о Хуаните и Леопольдо и их ненависти ко мне, их одержимом желании стереть из жизни Ауры нашу любовь и наш брак. В некотором смысле, подумал я, это все равно что спустить эти виражи, но вместо того чтобы надежно укрыть и уберечь, просто украсть их и спрятать. В мозгу всплыли слова: твоя ненависть может спасти меня. Твоя ненависть даже может освободить меня. Потому что она оставляет за собой пустоту, которую я обязан заполнить ради нас с Аурой. Вот какие слова пришли ко мне в этой церкви.

Я подошел к другому окну. Должно быть, с этой стороны небо было не так затянуто тучами, казалось, кто-то нажал на клавиатуре кнопочку «Солнце», чуть сильнее подсветив это витражное окно. Старинные, выложенные калейдоскопической мозаикой витражи легко было отличить от остальных, разноцветные круги внутри кругов и других фигур, растений, изящных фигурок людей и животных. Продолговатый желтый силуэт внизу, подумал я, похож на барабанную палочку.

Я вышел из церкви и пошел вниз по улице к реке, под каждый шаг — лист, кольца, беспомощная и одинокая, стремящаяся вверх, бесстыжая, клубок пряжи, шквал, расщелина, барабанная палочка… В 2009 году Ауре Эстраде тридцать два. До ее дня рождения оставалось чуть больше месяца. Я был в пуховике и летчицкой шапке, купленной в Чайнатауне. От тротуара к реке вели ступеньки. Берег зарос высокой травой, и я встал на выступающий плоский камень и стоял на нем посреди мелководья. Обнявшие реку мосты; длинный ряд одинаковых, серовато-коричневых домов с темными крышами на противоположном берегу; дым из труб, серое небо, утки.

Я полетел в Париж. Мне хотелось постоять у дома амфибий в Ботаническом саду, дойти до университетского городка, где мы с Аурой как-то останавливались в подвале Дома Мексики, и до дома 15 по рю Виоле, где мы месяц снимали небольшую квартирку во время отпуска в 2004–2005 годах, сходить на соседний рынок, где мы купили каплуна, которого она приготовила к рождественскому ужину, и в маленькую прачечную, где мы сами стирали, сушили и складывали белье, чего ни разу не делали в Нью-Йорке или Мехико, поскольку обычно просто сдавали вещи в стирку. Я прошел по длинному маршруту, описанному Аурой в одной из завершенных глав ее романа, — путем, которым Марсело Диас Мишо, будущий психоаналитик, а в ту пору мексиканский студент Сорбонны, идет снежным вечером 1972 года, прочитав письмо от своей юной возлюбленной Хулиеты, будущей матери Алисии, о том, что та выходит замуж за другого: я шел от рю дю Бак, по бульвару Сен-Жермен, через Сену по мосту Сюлли, далее через площадь Вож, по бульвару Вольтер до рю Оберкампф, где Марсело заходит в «Батаклан» и покупает билеты на концерт Velvet Underground.

Мне хотелось пойти в один из маленьких затхлых кинотеатров, где мы любили смотреть фильмы на иностранных языках, которых не знал ни один из нас — на арабском, на тайском, — хотя Аура с легкостью могла читать французские субтитры. Мне нравилось сидеть рядом с ней в темноте, не понимая, что говорят главные герои, пытаться разобраться в сюжете и собрать по кусочкам всю историю, чтобы преподнести ее Ауре как некий рукотворный подарок. Один фильм был о ливанской семье в охваченном войной Бейруте. Уже выйдя на улицу, я сказал: Похоже, у этой несчастной очень жестокие родители и братья, они даже не выпускали ее из дому. Ничего удивительного, что все так закончилось, бедная девочка.

Фрэнк, она была рабыней! — сказала Аура. В этом вся суть! Она рабыня-христианка в Ливане, а владеющая ей семья — мусульмане. Эх, mi amor !

Я пошел в один из этих кинотеатров без Ауры, посмотрел фильм на финском, бездарное унылое кино, я заснул примерно на первой трети. Я жил в той же дешевой гостинице около станции «Гобелен», где когда-то мы останавливались с Аурой. Приятель посоветовал нам отель «Жанна д’Арк», — но, как выяснилось позднее, это был не единственный отель в Париже с таким названием, и мы приехали совсем не в тот, который имел в виду наш друг. Мы садились в самолет до Нью-Йорка, когда на стойке регистрации Ауре сообщили, что ее студенческая виза истекла. На диком холоде я торчал перед консульством США возле Триумфальной арки и ждал Ауру. Французские полицейские говорили, что мне нельзя стоять здесь с нашим багажом, в котором, кто знает, могли лежать бомбы, но я упорно отказывался уходить. Во-первых, у меня было больше чемоданов, чем я способен был унести. Во-вторых, как, позвольте, Аура смогла бы меня отыскать? Вперед, арестуйте меня, возбужденно сказал я, я никуда не пойду, я жду жену — я достал паспорт гражданина США и помахал им у них перед носом, — и никто не вправе утверждать, что я не могу ждать жену перед консульством своей страны. Я сказал «жену», хотя на тот момент Аура еще не была моей женой. Но полиция оставила меня в покое. В ожидании визы мы задержались в Париже на три лишних дня, которые провели уже в «Жанне д’Арк» в Маре, в том самом, что рекомендовал нам приятель.

Конечно, существует Париж прекрасный и Париж безобразный, люди принадлежат либо одной, либо другой его части, это Париж, каким они его знают. Так мне всегда казалось, но, приехав в Париж с Аурой, я словно шагнул в Зазеркалье. Официанты стояли у нашего столика, умильно жестикулируя и запинаясь на каждом слове, старались перевести Ауре непонятные названия в меню на кошмарный испанский. Стоило спросить дорогу, французы превращались чуть ли не в радушных, дружелюбных мексиканцев, Paris es tu casa — Париж твой дом. Они с удовольствием брали наш фотоаппарат и снимали нас. Французы по-настоящему любили Ауру, хотя большинство считало, что Аура похожа на Амели, на эту милую, но раздражающе типичную парижанку из одноименного фильма. Теперь я снова оказался в до-Аурином Париже. Молодцеватые французские головорезы в спортивных костюмах прицепились ко мне в метро и доводили, дергаясь в такт каким-то египетским мелодиям: дада-да-да-даааа. Ну и так далее. Во всем мире, не только в Париже, слишком много идиотизма и ненависти, чтобы оставаться в одиночестве. Я помню, как в Нью-Йорке мы присутствовали на одной свадьбе, где Ауру усадили за стол рядом с гламурным, богатым бледнолицым писателем. В середине их разговора он вдруг воскликнул: да вы из Мексики? Как вышло, что вы знаете английский? Аура начинала понимать, что значит быть мексиканской писательницей в Штатах. Это была одна из причин, почему она решила писать преимущественно по-испански.