Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)

Где-то там, в далёком отсюда Берлине, в отдельных роскошных зальчиках столичных ресторанов, фюрер и его окружение поднимали бокалы за свершения собственных подчинённых, достигнутые в походе под общим названием «Drang nach Osten».

В бокалах до краёв темнела густая русская кровь!

Фюрер и его окружение с наслаждением её пили.

Завтра, может, нальют они в свои «победные чаши» кровь сержанта Ивана Прохорова и кровь рядового Александра Миронова, выпив её, закусят, смакуя, ароматной сосиской.

Может, и не нальют!

Как Бог ссудит!

Над нашей траншеей, наверху, всё ещё шумел, бесновался ветер.

Сержант Иван Прохоров, костлявый, плечистый, со скуластым лицом, выражавшим усталость; рядом с ним рядовой Саша Миронов, всегда чем-то слегка возбужденный, — оба, приспев на полусогнутых ногах, устроились в полукруглом расширении траншеи.

Они раздобыли у ротного кашевара крепкий чай, попахивающий дымком, сидели, блаженствовали, отпивали по глотку, перемешивали во рту горячий чай с табачным дымом.

Их связывала служба в пулемётном взводе.

Иван был старше Александра. Будь его воля, сержант давно вернулся бы в родной дом, тоска по деревне уже изъела ему всю душу. Деревня называлась Вороново, там он родился, жил и оттуда никуда не собирался уезжать. Она взбежала на взгорье, подступали к ней широкие поля, добротные дома стояли по сторонам дороги, ведущей на Старую Руссу.

В Воронове ждала Прохорова зазноба — красавица Любаша, с ней не успел расписаться, о чём и жалел в душе.

Прошлой осенью командир уговорил Ивана, и он подписал договор — остался на службе ещё на два года, сверх срока. Если бы он знал, что случится война?

Нет, он ни за какие коврижки не подписал бы такой договор.

Что теперь вздыхать? Близок локоток, да не укусишь!

Когда она, проклятая, кончится? Ни конца, ни края ей пока не видно.

У Миронова положение тоже незавидное. Вот-вот в ноябре, который маячил уже не за горами, выходил срок его службы. Если бы всё шло по-хорошему, как положено, тогда Александр закинул бы за плечо вещмешок — и в путь-дорогу домой. В родную деревню на псковской земле, вспоминая о ней, он будто слышал звон наковальни, чувствовал дымок кузни, в которой трудился до призыва.

Домой!

Одно это желание — домой — обжигало Сашу радостью, и тут же гасло, будто зажжённая спичка на ветру.

Кто отпустит домой теперь, когда не стихали бои?

Разговор о том Миронов даже не заводил с командиром роты. За три месяца боёв, наступлений и отступлений Александр повидал и испытал столько, что иногда ему казалось: он пробыл в армии не три года, а лет десять — не меньше. Так в нём и само время расширялось до какой-то черты, где не было предела.

Ветер всё ещё завывал.

И Александр, слушая вой, опять ощущал в душе какую-то беспредельность. Это новое для себя чувство Миронов приобрёл именно на войне.

— Знаешь, Сашок, в непогодь на гражданке что надо делать? Вот, случись, оказался бы ты далеко-далеко от нашей траншеи? — улыбнулся сержант, глядя на осунувшиеся лицо Миронова, у того голубели большие, усталые, удивлённые глаза.

— Знаю, Иван Силантич! — выпалил Александр, величая сержанта по отчеству, что говорило об его уважительности.

— На горячей печке лежать, потолок подпирать. В такой ветрище кто ж дела какие-то делает? Никаких дел не надо!

— Всё бы тебе потолок подпирать! — рассмеялся Прохоров. — Вы, псковские, такие! Знаю я вас! Мне бабка, помню, в детстве любила говорить про вас всякие байки. Говорила, что один раз нагнало тучу на деревню под Псковом. Мужики собрали сход, стали думать, что делать? Три дня решали, ничего не решили. На четвёртый день надумали — взяли колья и пошли тучу подпирать, чтоб она не упала на деревню.

Сержант захохотал.

Саша тепло улыбнулся тому, как сержант подтрунивал над псковичами, да и сам развеселился, улыбался, даже немного посмеялся.

Миронов родился в деревне под Псковом. Он был выше среднего роста, широкоплечий, быстрый в движениях и словах, всё схватывал на лету. В нём сидел истинно псковский характер — ничто не могло сломить Миронова. Когда лезли фашисты, а в поддержку им летели снаряды, сбрасывали бомбы самолёты, Александр, хоть всё было не впервой, ощущал в груди страх. Едва ли не всякий раз перед атакой пробегал по сердцу холодок, будто приложили к груди свежий лёд. Наверное, думал Александр, смерть давала о себе знать.

Когда он разворачивал пулемёт в сторону фрицев и выпускал очередь за очередью, страх исчезал мгновенно, будто и не бывало. И он уже ничего не боялся.

Так повторялось из боя в бой.

Три дня назад фашисты, атакуя и не считая потерь, всё валили и валили — нахлынули в наши окопы, у Миронова кончились патроны, пулемёт замолк. Он схватился за штык, но немец ногой выбил штык из руки. Другой кто-либо на его месте, может, и получил бы в этой схватке смерть. Миронов не впал в истерику. Изловчившись, пулемётчик сорвал каску с фашиста и ударил в лоб тяжёлым кулаком, оглушил. Обернувшись, он успел ухватить за горло другого фрица, спешившего на помощь тому, оглушённому, и придушил второго. Откуда взялась дикая сила? Александр и сам не мог понять, как не мог объяснить после и то, что вышел живым из рукопашной схватки.

Атака была отбита.

Он прятал в карманы тяжелые ладони — до войны Александр махал молотом в колхозной кузнице. На правой скуле у него рдела полоска от сорванной кожи — дурная пуля чиркнула в том бою, а если бы прямо полетела — голова пулемётчика была бы дырявой.

Всё же одна ощутимая потеря для Миронова случилась в том бою. Пока он бился врукопашную с фашистами, в пулемёт, оставленный на бруствере, угодили осколки снаряда, пулемёт надо было ремонтировать или заменять.

— Не переживай, Сашок, — успокоил Прохоров. — Побудешь пока у меня вторым номером. Когда получишь новый пулемёт, встанешь на своё место.

— Давай так, — согласился Миронов.

Тем более, что его помощника — рядового Яковлева тяжело ранило.

На смех Прохорова рядовой отреагировал без обиды, но с шутливым упрёком.

— Вы-то тоже хороши — ильменские ушкуйники! — сказал Миронов. — Мы хоть бы и тучи подпирали — ну, и ладно. Кому от того плохо? А вы-то людей обирали, притесняли по Селигеру да по Волге, да по Северу до самого Урала. Дед мне, тоже в детстве, про вас говорил: «Такали да такали и русскую свободу всю протакали — ищи ветра в поле». Вот так, Иван Силантич!

— Глубоко ты пашешь, Сашок, ой, глубоко! — изумленно поглядел на него Прохоров.

За это он и любил Миронова, и подружились-то они потому, что были по родовым землям соседями — сержант до войны недолго работал бригадиром в колхозе под Старой Руссой.

— Ладно, чего старину ворошить, а то до самой ночи найдём, что в костёр бросать, баек хватит, — примирился сержант. — Открою тебе, Сашок, один секрет. Самоё лучшее в непогодь — в баньку пойти! Вот, представь, ветрище гудит на улице, как вон этот у нас наверху, дождь холодный хлещет, с кепки и с плаща течёт, настроение — сумрак. А ты идёшь по тропке через сад к баньке, заходишь, значит, в предбанник, одежду долой, и голый открываешь дверь в саму баню.