Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

В стоящем теле этого иноземного мужчины причудливым образом отражаются все наши шепотом рассказанные мальчишеские истории; словно в лихорадочном бреду, его пенис то набухает до чудовищного размера, то уменьшается до микроскопически малого.

Он плюёт на ладонь — на секунду становясь точной копией Яна — растирает у меня между ног и осторожно ложится на меня, как будто я могу разбиться; он словно обрушившееся на меня здание, обломок скалы, накрывающий меня. Он опирается на руки, смотрит мне в глаза и ободряюще улыбается. Он что-то хватает рукой внизу и поправляет, при этом говоря полушёпотом «Sooo…»

Я чувствую что-то — его руку? — в меня целеустремлённо, безудержно, между сжатыми вместе и перекрещёнными ногами проскальзывает нечто в глубину, и этим своим движением выжимает всю силу воли из моего тела. Его руки обвивают меня, словно в попытке обнять, но это суровая борьба, в которой участвует он, издавая гортанные рыки и подёргивания, одновременно водя своими взлохмаченными волосами по моёму лицу, при этом быстро и горячо дыша.

Когда он приподнимается и опускается на колени, то смотрит сквозь меня, словно меня тут нет. Как когда-то я следил за движениями врача, который брал блестящие инструменты для удаления моих миндалин, точно также я сейчас слежу за его движениями. Он снова плюёт большими сгустками слюны в свои руки и затем опять продолжает движения взад-вперёд. Почему я не издаю ни звука, не протестую и не плачу?

Неожиданно он останавливается, потому что я кричу от боли со жгучими слезами на глазах, натолкнувшись рукой на острый нож.

У солдата прокушена губа; он раздражённо зажимает мне рот рукой и делает знак «молчать».

Его рука пахнет табаком и железом, перехватывает моё дыхание и медленно душит меня; сильное, пульсирующее давление отдаётся в моих ушах всё увеличивающимся шумом. Затем он сдвигается немного выше, немного сдвигает моё тело в сторону, проведя рукой по моим животу и рёбрам. Когда он опускается на меня, наши тела издают чавканье, словно ноги в жидкой грязи.

В моём ухе его голос шепчет слова: я узнаю собственное имя.

Рука протискивается вниз и гладит мой живот: нужно двигаться вперёд-назад…

Стыдясь, я поднимаю ноги вверх; я хочу остаться лежать, не двигаясь и не видя никого. Он целует меня и осматривает мою руку, я не чувствую боли, опустошённый и осквернённый. Влага между нашими тела становится холодной и липкой.

«Jerome, o’kay?»

Он осторожно поднимается. Тянет вниз мою рубашку, на которой мокрые пятна. Он осторожно вытирает рукой мою влажную кожу, приподнимает меня и кладёт мою руку себе на бедро. Я начинаю дрожать, сначала только руки, затем всем телом. Он подтягивает мои штаны, застегивает их, поправляет пояс и всё это время касается меня губами, словно утешая.

Я ползу к выходу.

«Wait, — говорит он, — tomorrow, swim». [36] Пока. Завтра, купаться ( англ. ).

Он берёт клочок бумаги, что-то пишет на нём и поднимает руки, десять растопыренных пальцев.

«Tomorrow, yes?»

Он сидит, широко расставив ноги и его сперма тонкой нитью лежит на его спальном мешке, он поднимает её пальцем и проводит по моему лицу.

Затем он целует меня. Это вызывает отвращение у меня, эти гадости, эти вещи, которые я узнал здесь. Он подталкивает меня к выходу:

«Go».

Снаружи свет ослепляет меня: канал, постройки, улица. Я слышу, как он кашляет в палатке: словно я никогда не был там внутри — это уже отрезано и в прошлом, кашель — это кашель незнакомого человека. Я прохожу мимо палаток, там и сям на траве расположились солдаты, равнодушно приветствующие меня:

«Hello».

Знают ли они, что произошло там в палатке, может это для них нормально?

На мосту я останавливаюсь. Я вижу флаги в деревне, там праздник. Я ищу палатку — последний маленький зелёный треугольник на лугу, в тишине и в стороне ото всех. Нет движения, нет эмоций, только клочок бумаги в моей руке. Когда я иду дальше, то ощущаю мокрое пятно на рубашке, неприятно холодящее мою кожу. Я втягиваю свой живот, насколько это возможно.

Хейт сидит у окна, его тень смотрит в наступающий вечер. Время от времени он потирает свою ногу и приговаривает вполголоса: эх, мальчик, мальчик…

Он кажется счастливым и спокойным: вся семья собралась после праздника в надёжном и безопасном доме. Оголодавшие, мы накидываемся на хлеб, шпик, молоко. Затем нас ожидает плитка шоколада, который вызывающе обретается в центре стола; снова и снова я замечаю глаза, взгляд которых следует к этому месту, но никто не решается протянуть и пальца, сей предмет остается неприкосновенным. Моя рука горит и на рукаве рубашки образовалось красно-чёрное пятно. Время от времени я пытаюсь незаметно коснуться этого места, чтобы немного облегчить жжение.

«Какой прекрасный праздник, — говорит Мем, — и прекрасная проповедь, я давно такой не слышала от пастора. И так много людей у церковных дверей».

Пики прислоняется к моему стулу и раскачивается. Темнота, словно вода, бесшумно заполняет комнату и окутывает нас. Диет ставит заварочный чайник на стол и расставляет чашки. Пар от чайника поднимаются вверх серыми клубами.

«Получим ли мы теперь по кусочку шоколада?», — спрашивает Пики.

Солдат сидит возле меня на корточках как животное, бдительное и грозное. Испуганно я смотрю на Хейта.

«Ты попроси Тринси, это она получила его от американцев. Она должна разрешить».

Хейт придвигает свой стул за столом поближе ко мне.

Я всё ещё вижу солдата, голого и большого.

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» [37] Матф.7:7. , — продолжает Мем.

«Мы долго просили, не правда ли, мои сладкие? Как часто мы просили Бога, чтобы закончилась война. И теперь это свершилось!»

Маленькими, осторожными глотками она пьёт чай.

Палец, который перемещается с его члена к моему рту и прикасается к моим губам.

Мне становится плохо и я с трудом глотаю.

«Что имел в виду пастор, когда сказал, что мы открыли наши сердца освободителям, что они гости в наших душах?»

«Ибо через него некоторые имеют дома Ангела, даже не зная об этом», — старательно отвечает Мейнт.

Я сжимаю ноги вместе, чтобы больше не чувствовать их дрожь, и напрягаю свой живот; мне нужно подумать о другом.

Хейт смотрит на меня.

«А где был ты, мой мальчик, в этот прекрасный день?»

Я соскальзываю со стула, радуясь, что могу двигаться, и становлюсь рядом с ним.

Он ломает шоколад Тринси и аккуратно собирает все эти куски опять в серебристую бумагу.

Я иду к двери.

«Мне надо выйти».

Темнота снаружи обволакивает меня, она приглушает звуки накатывающегося на берег моря, вдалеке слышен резкий, короткий ночной крик чибиса. Овцы стоят рядом друг с другом, сгрудившиеся в серую кучу перед забором и издающие человеческие звуки, бормотание и покашливание. Вдали видны пятна светящихся окон.