Виктор Трихманенко - Небом крещенные

С северо-запада на юг — почти через всю страну.

С рубежа сорока лет да в юность! Ведь это здесь, в этих краях, курсанты Валька Булгаков, Вадим Зосимов и им подобные начинали свою службу в авиации.

Булгаков, однако, не дал разыграться чувствам, не ушел в тенистую прохладу воспоминаний, считая, что это в данной ситуации ни к чему.

Осмотр знакомых мест отложил: сейчас делом надо заниматься.

Он собрал всех членов комиссии, провел короткое совещание. Обратил внимание на то, чтобы зачеты по технике пилотирования и боевому применению принимались как положено, без натяжек. А то, понимаешь, прибывают в часть молодые летчики-инженеры: ромбики на кителях, дипломы в карманах — учить же их надо заново. Таких лучше не выпускать! И строевым командирам покойнее будет, и государству больше пользы.

Члены комиссии, слушая своего председателя, сразу как-то подтянулись, переняли его тон строгости и дальновидности.

До конца дня были у Булгакова еще совещания накоротке, встречи с инструкторами-летчиками и преподавателями. Лишь после ужина в летной столовой он освободился от текущих дел. Подумал немного и все-таки направился ночевать не в гостиницу, а домой к Зосимовым.

Собедка вручила ему ключ, заявив с очаровательной улыбкой, что о Валентине Алексеевиче она много слышала…

Зосимовы занимали квартиру, каких теперь немало строят в военных городках: две комнаты и кухня, невысокие потолки, балкончик. Просто и хорошо. Булгаков сразу почувствовал себя как дома, потому что многое здесь напоминало его собственную квартиру.

Перед тем как завалиться спать, порыскал по книжным полкам довольно солидной библиотеки. Так попалась ему вложенная в объемистый том авиатехнических премудростей школьная тетрадь, видимо, со старыми конспектами, на которую он почему-то обратил внимание. Перелистал первые страницы, прочитал один-два абзаца… Черт побери! Ведь это дневниковые записи Зосимова! В чужие дневники, пожалуй, нехорошо заглядывать, надо положить тетрадку на место. Вот здесь она, кажется, была затиснута в книгу. Туда же ее, как в обойму!..

Булгаков лежал на широкой тахте, на которой хозяевами предусмотрительно были оставлены одеяло, стопка свежего постельного белья. Листал книгу, да только чтение ему яа ум не шло. В памяти так и отпечатались строки, выхваченные из дневника:

"…Обыкновенная девочка, с которой в школе можно было сидеть за одной партой, теперь кажется существом, встречающимся на земле чрезвычайно редко. Женщина-военврач была постарше нас всех, в подруги она нам не годилась, разве что в учительницы. Но за месяц пребывания в армии курсанты уже усвоили манеру — в каждой молодой встречной женщине независимо от ее внешности видеть предмет своих вожделений. Эта же была красива…"

Запись была датирована, кажется, ноябрем сорок первого года. Булгакову сразу вспомнился день, когда в парке падал желтый лист и когда все они, курсанты, норовили пройти поближе от стоявшей там женщины в командирской шинели и козырнуть, приветствуя ее.

А другая запись, которую Булгаков тоже успел схватить взглядом относилась к более позднему времени. Кажется, сорок второй, лето… Это когда они в карауле на аэродроме собирались тайно подлетнуть и чуть было в трибунал не угодили:

"Младший лейтенант повернулся к столу и стал что-то писать в постовой ведомости. Ясно, что он там пишет приговор курсантам шестнадцатой группы.

Прощай теперь авиация, прощайте, мечты, впереди бесконечные годы тюрьмы, какого-то существования, совсем не похожего на жизнь, и лучше умереть, если так…"

Зосимов, значит, писал дневник. Еще вон когда — в сорок первом, в авиашколе. И ни разу не обмолвился про это ему, Булгакову, от которого у него тогда не было секретов. Ну, тип!..

А что, если почитать? Что он там дальше нацарапал? Непонятная сила тянула Булгакова к дневнику, и он, заверив себя, что никакого преступления тут не будет, выхватил с полки толстую тетрадь.

С усмешкой молвил про себя Булгаков, укладываясь поудобнее на правый бок:

— Зосим в писатели подался! Видали вы такого писаку? То-то он порой начинал чудить на полетах…

Некоторые места Булгаков пропускал — с первых строк они казались ему неинтересными. Он все еще с недоверием, с иронией относился к запискам Зосимова, такого же курсанта, как все, а впоследствии такого же летчика, как все. Больше того, в глазах Булгакова блуждала эдакая снисходительная улыбочка, выражавшая чувство превосходства и даже легкого презрения к тому, кто пытался философствовать по поводу обыкновенных событий жизни. Взгляд его скользнул по кителю, висевшему на спинке стула, и задержался на орденских планках, на погоне с тремя звездами первой величины". Иногда приятно вспомнить свое полковничье звание и свою высокую должность, представить живую картинку, когда там, в штабе, все так кружится вокруг тебя. А чего достиг в жизни Зосимов со своей философией? Ну да бог с ним, посмотрим все же, что он там дальше излагает.

Без особой охоты пробегал Булгаков первые записи дневника, помеченные разными датами.

Читал, однако, страницу за страницей. Постепенно та усмешка стиралась с его лица, его собственные размышления отходили на задний план, рассеивались под влиянием логики автора записок. И вот настал момент, когда Зосимов полностью завладел вниманием Булгакова. Теперь воспринимались в первую очередь не события, зафиксированные в такие-то дни, а смысл человеческих отношений, который, оказывается, был необыкновенно сложным в однородной среде курсантов авиашколы ускоренного типа. Та или иная страничка заставляла Булгакова мысленно взглянуть на бывших однокашников по-новому, хотя ему казалось, что он и тогда, в молодости, почти так же на них смотрел, только особо не задумывался.

Курить Булгаков выходил в кухню, где было настежь распахнуто окно. Тетрадку в дерматиновом переплете брал с собой. Сидел и читал безотрывно, забывая порой о сигарете, и она сгорала в пепельнице дотла. Булгаков зажигал новую.

Больше он не пропускал ни одной страницы. Читал медленно, вдумываясь и анализируя. К полуночи одолел лишь две трети написанного. Спать бы надо — завтра ранехонько на полеты. Но сна не было и в помине, и Булгаков продолжал свое удивительное путешествие в знакомое прошлое, открытое для него Зосимовым как бы с другой стороны.

ИЗ ДНЕВНИКА ВАДИМА ЗОСИМОВА

20 декабря 1941 года

Ночь была лунная. На снегу четко рисовались тени: штабель авиационных бомб, а около него — незыблемая фигура часового. Штык винтовки, взятой наперевес, придавал фигуре грозную решительность. Такой видел я свою тень на снегу.

Но я… плакал. Вперив во мглу ничего не видящие глаза, я, юноша в солдатской шинели, лил такие обильные, такие горячие слезы, каких никогда не знал в детстве. Я плакал, повторяя милое слово "мама", и мне не стыдно сейчас в этом признаться.