Виктор Трихманенко - Небом крещенные

Булгаков с Вадимом расщепили пару "мессершмиттов", которая неожиданно вывернулась перед ними. Один из немцев, спасаясь от огня, стал круто пикировать, и Вадим погнался за ним.

Пикировать с полным газом — это страшно: скорость растет мгновенно, машина вся дрожит, стрелки на приборной доске трясутся, как перепуганные птенцы, вот-вот выскочат из своих гнезд. "Мессершмитт" скользил впереди довольно близко. Вадим бил по нему короткими очередями из пушки и пулеметов. Видно, как срываются клочья обшивки с хвоста и фюзеляжа, но проклятый "месс" упрямо не хотел гореть.

Ручка управления вроде бы сама подается назад, на вывод из гибельного пике.

И тут прозвучал негромкий, уговаривающий голос наземной радиостанции:

— Не бросай немца, "ячок". Не бросай его! Добей…

Так может подсказывать наставник, напряженно следящий из-за твоего плеча за твоей работой, волнующийся больше, чем ты сам.

— Не выпускай. Добей!

На мгновенье Вадим забыл о том, что на него стремительно налетает земля. Он прильнул к прицелу и видел в нем только вражеский самолет — больше ничего. Этот миг бездумного хладнокровия все решил: затяжная очередь высекла из худого тела "мессершмитта" струю огня и дыма.

Выводил машину из пикирования без надежды на то, что она выйдет. Но ее удалось вырвать в какой-то сотне метров от земли. Метеором пронесся Вадим над тем местом, где в момент падения "мессершмитта" встал темный султан взрыва.

Четыре минуты длился воздушный бой. Одной строкой сказал о нем в дневнике Вадим Зосимов: "Сегодня сбил первый вражеский самолет". В эти четыре минуты свершилось столько, что об этом можно написать главу, или две, или, может быть, целую повесть.

Сокращенные скоростью расстояния, стиснутая в сгусток энергия, мгновенные импульсы человеческой мысли…

Вадиму потом не раз снился пилот "мессершмитта", которого он успел разглядеть в самом начале атаки. Когда Вадим на пикировании подошел совсем близко и начал хлестать трассами по "мессу", немецкий летчик оглянулся: темнобородый, болезненно-хищный оскал зубов, издали похожий на улыбку. Кем он был, тот летчик? Вадиму не верили, над ним посмеивались: как это он мог увидеть лицо фрица? Может, померещилось от страха… Если признаться честно, то страх, конечно, присутствовал. Столь прямодушный ответ победителя вызывал уже хохот. Вадим краснел и надолго умолкал.

Несколько раз он пытался вернуться к своему дневнику и не мог — не писалось.

Сколько чувств носили в сердцах фронтовики, сколько дум одолевало их головы! А письма-треугольнички летели с фронта короткими, очень короткими и несли с собой, пожалуй, одну лишь весточку о том, что, дескать, жив-здоров.

Вадимова строка в дневнике, наверное, оказалась столь же емкой. И добавить было нечего.

Полк перебазируется. Летят гвардейцы на северный берег Финского залива, на аэродром с нерусским названием. Облачность прижала эскадрилью Богданова низко к воде, под крыльями истребителей — живые, обозленные в постоянной толкотне волны.

Наверное, все вздохнули, когда промелькнул внизу желтый берег с белой опушкой прибоя.

Перед посадкой рассыпались по кругу, стали поочередно выпускать шасси. Вдруг резануло в эфире:

— ЯКи, ЯКи, смотрите внимательно: в облаках ходят "мессеры"!

Хитро подловили: когда истребитель заходит на посадку с выпущенными шасси и закрылками, он беззащитен, как куропатка, — подходи и бей.

Но вскоре заговорило радио другим тоном:

— ЯКи, все спокойно, все спокойно. "Мессеров" встречают "Лавочкины". Заходите нормально на посадку.

Прилетевшие как можно скорее "попадали" на аэродром. Самолеты закатили в капониры. Собирались кучками, балагурили и громко хохотали, вспоминая о пережитой несколько минут назад смертельной опасности, как о смешной истории, приключившейся с кем-то посторонним. Летунская душа, фронтовая душа переходит от минора на мажор мгновенно, как самолетная радиостанция переключается на другой режим работы при повороте ручки настройки.

Оказывается, новоселы здесь не одни. На аэродроме садятся тупоносые "Лавочкины". Непривычного вида машины, высокие, на шасси, рулят по полю. А вот идут и летчики с ЛА-5, и среди них… кто бы вы думали? Иван Горячеватый! Шагает впереди всех — рослый, приметный, с крупкой головой. Иногда обернется, бросит слово, и все к нему прислушиваются. Держится с летчиками так же уверенно, как некогда с курсантами. Горячеватый есть Горячеватый!

— Привет азиатам! — крикнул он еще издали, завидев и, конечно же, узнав Булгакова и Зосимова.

Те приблизились скромно, хотя и они теперь такие же летчики.

— Это ваши отбили "мессеров"? — спросил Вадим.

— Наши, — кивнул Горячеватый. — Смотрим: "ячки" заходят на посадку, потроха повыпускали, а тут "мессы". Перещелкают, думаем! Каш командир сразу четверочку в воздух.

— И вы сами летали? — спросил Булгаков.

— Летал, — безразличным тоном ответил Горячеватый. — Правда, мы не сбили ни одного, только отогнали…

Вместе пошли в столовую. Некоторые из прилетевших могли сегодня лишиться такого вот простого удовольствия: идти с друзьями обедать, оживленно беседуя, зная, что, кроме всего прочего, еще и сто граммов нальют. Поблагодарить за спасение? Ни у кого слов на это не нашлось. О чем тут, собственно? Летчики братского полка сделали то, что должны были сделать летчики братского полка.

После обеда Горячеватый зазвал к себе. Летный состав размещался в финских домиках, спрятанных в лесу. Никого как раз не было в комнате, где стояли четыре койки. После фронтовых ста граммов и сытного обеда по летней норме Горячеватый пребывал в благодушном настроении. Беседовал с Булгаковым и Зосимовым дружески, потребовал называть просто Иваном.

Как удалось вырваться на фронт? — спросил Булгаков.

— Семнадцать рапортюг написал! На восемнадцатом чуть было не разжаловали за эту самую "внутреннюю недисциплинированность". Особенно начальник школы свирепствовал. Но отпустили.

Горячеватый завалился на койку, довольно смеясь.

Потом он показал фотокарточку чернобровой полнотелой женщины. Скрывая радость, пояснил:

— Женился.

Булгаков с Зосимовым смущенно пробормотали свои поздравления, а он, пропустив их слова мимо ушей, продолжал:

— Поехала не к своим родителям, а до моих. Живут голодно — в тылу теперь совсем туго. Высылаю им все свои гроши.

Тут только друзья заметили, что Иван до сих пор в грубых яловых сапогах, которые носил еще в училище. Зосимов с Булгаковым, складывая воедино по две получки, справили себе хромовые.

Покопавшись в бумажнике, Горячеватый достал затертое письмо и дал ребятам прочитать одно лишь место:

"У нас все хорошо. Мне бы только увидеть тебя, только перемолвиться словом и больше ничего не нужно. Ночью я выхожу на улицу, смотрю в темноту и разговариваю с тобой. Мне кажется, что и ты со мной говоришь в это время…"