Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии

Донья Ракель созерцает эту картину из окна небольшой галереи, соединяющей лоджию со столовой — просторным помещением, уставленным громоздкой мебелью. Кресла выстланы коврами — роскошное угощение для моли! Донья Ракель провожает осень взглядом, в котором отражается нечто большее — осень жизни, знавшей множество масляных фонарей с выгоревшими дотла фитилями, множество ярких картин, постепенно, но неумолимо выцветших и потемневших до неузнаваемости. Теперь уход каждого года видится ей словно в дымке — из дальних далей собственной старости.

Когда-то она блистала в «Лисеу», точнее — в некоем узком кругу собиравшихся в театре людей, претендовавших на многое — и ни на что конкретно. Муж ее — к счастью, вовремя умерший — мечтал лишь об одном: о прогрессе и процветании города; но город словно поклялся, что никогда не станет воплощением этой мечты. Такова судьба: всякая любовь к Барселоне, всякое желание навести в ней порядок оборачиваются сплошным разочарованием. Это ранит, но не убивает; иногда даже продлевает жизнь.

Закрыв глаза, донья Ракель Форнвидалта перебирает в памяти картины навсегда ушедших времен. В глубине ее души звучит тихая музыка — то воскресает гармония старых, давно перестроенных улиц. Что сказать о происхождении этой женщины? Она принадлежит к тому классу общества, который вышел на историческую арену в годы, когда ломались устои и барьеры, сколачивались состояния, город рос и богател и полчища безвкусных гипсовых скульптур наводняли фасады возникавших на глазах помпезных особняков. Сегодня даже толпа внуков и внучек не утешает донью Ракель, ибо грустно сознавать, что ты еще жива, тогда как веселая Барселона времен Великой Мечты давным-давно отошла в небытие, да и сама мечта лопнула как мыльный пузырь. Странное чувство охватывает меня: словно передо мной — мумия из музейной коллекции или древнеримская монета, поблескивающая в руках толстой торговки из Сабаделя [87] Промышленный город в провинции Барселона. . Но как объяснить это донье Ракель, не рискуя утратить ее расположение?

Иногда — обычно по утрам — она выходит на улицу и с помощью Рафаэлы, служанки, идет к стоящей прямо напротив дома Французской капелле. Утренняя месса — и не только ежедневная во Французской капелле, но и воскресная в церкви Непорочного Зачатия — всегда была частью строгого жизненного распорядка. Выезд в церковь Непорочного Зачатия — целое событие! По такому случаю запрягалась пара лошадей, и изящный экипаж неторопливо катился вверх по улице Арагон до Пасео-де-Грасиа. Донья Ракель приветствовала прохожих плавным движением руки, а когда въезжали в Портомеу, то порой рука легко, как бы одним намеком касалась чуть склоненной шляпы. Это — если попадался навстречу, скажем, депутат провинциального собрания или, чего не бывает, один из попечителей частной школы, где учились младшие Форнвидапты. По воскресеньям, по дороге в церковь, на каждом шагу встречаешь какую-нибудь важную птицу, и вежливая улыбка должна быть наготове. Позже, после обеда, в доме собирался избранный круг знакомых на чашку кофе, причем мог пожаловать и господин военный губернатор, и даже — подумать только — сам Помпеу Фабра! А как-то раз донью Ракель с мужем пригласил в гости господин Энрик Прат. Муж лично знал каждого, кто «имел вес» в Барселоне тех лет. Это был его город, вне которого он себя не мыслил. И Великая Мечта господина Форнвидапты касалась будущего не столько Каталонии, сколько — и прежде всего — Барселоны!

За окнами фасетного стекла погода хмурится. Точнее сказать — за окнами и за лепными карнизами. Если бы сегодня было воскресенье, земля окрасилась бы в желтоватые тона. В самом деле, по воскресеньям свинцово-серая барселонская земля почему-то желтеет. Не только на мой взгляд — так же думает и донья Ракель. Необъяснимо, но и для этой седой, высохшей как мумия старухи, которая вместе со мной смотрит на мелко накрапывающий за окном дождь, все воскресенья окрашены в желтый цвет, хотя и разных оттенков, иногда с прозеленью. Даже зимой. Свет воскресного дня в Барселоне необычен — подобно свету волшебного фонаря он рисует прихотливые арабески на широких проспектах города и словно ласкает их — с большим или меньшим пылом, как того захочет солнце. А желтоватые блики воскресных вечеров — что это, если не тоска по уходящему времени и по цветам, некогда живым, а потом — навеки замершим в каменных узорах на фасадах богатых барселонских особняков? Подходит к концу воскресный день доньи Ракель, слышавшей в колыбели убаюкивающий шум деревьев Эшамплы — а сейчас наблюдающей из окна, как облетают, медленно кружа, листья с деревьев сегодняшней Эшамплы и еще один из однообразной вереницы дней уплывает куда-то вдаль.

Донья Ракель рассказывает, как потрясла ее Трагическая неделя. Что это было? Народ бурлил на улицах, требуя, чтобы людей не отправляли на войну в Марокко. Хотели избежать одной войны — и устраивали другую. И это в цивилизованном-то обществе! Донья Ракель — она мне сама призналась вчера-никогда этого не понимала. Все можно разрешить «по-человечески», было бы желание.

Она, конечно, видала и лучшие времена. По крайней мере сейчас так кажется. Мир был иным, совсем иным, в годы ее детства и юности. Эти просторные улицы, величественные скопления каменных громад, лепные драконы на карнизах, пожалуй, не изменились с тех пор. Но она тогда была другой. На этих улицах она играла в веревочку. Две девочки крутили скакалку, и она прыгала, прыгала, в радостном возбуждении, как мяч, много раз подскакивающий на одном месте, и деревья Эшамплы подпрыгивали и вертелись вокруг нее. По этому тротуару она бегала взад-вперед мимо здания Французской капеллы, и горячий ветерок раздувал свивавшиеся в колечки пряди волос, делавших ее похожей на девочек с картин Хогарта, и ласкал ее лицо, на котором тремя годами позже высыпали прыщики и выросли маленькие темные волоски возле губ. А в ее душе тем временем рождалось нетерпеливое ожидание чего-то неведомого и новое восприятие каждой, даже хорошо знакомой вещи. Во всем она ощущала перемену. И город менялся и словно стремился каждый день напомнить ей об этом. Резкий перезвон новеньких, только что появившихся трамваев возвестил о грядущем вымирании элегантных ландо; на раскаленных от солнца улицах зарычали моторы первых автомобилей. Можно было вскочить на подножку трамвая и просто так проехаться до района Грасиа и обратно. В «Лисеу» еще струились по коврам шлейфы роскошных платьев, сновавших туда-сюда в антрактах. Сейчас старушка Ракель рассказывает мне, с каким замиранием сердца ждала она дня, когда сможет показаться на людях в платье со шлейфом: для нее это означало, вероятно, конец детства, право послать разом подальше всех монахинь, изводивших ее своими нудными наставлениями день за днем и год за годом в одной из школ в Педралбес, на противоположном конце Барселоны. И уж конечно, это означало: не спеша спуститься по парадной лестнице театра, являя миру недавно сформировавшуюся грудь, накануне отрепетированный надменный взгляд и гордую осанку — знак принадлежности к новой породе людей, упорных и энергичных, подчинивших себе быстро растущую Барселону. И воскресные прогулки по Пасео-де-Грасиа тоже приобретали новый смысл — это уже не прежняя беготня с подружками вокруг чинно выступающих нянек, нет, с этим покончено, как и с детскими кудряшками. Поступь теперь иная: неторопливая, изысканно-плавная… и этот многозначительный обмен взглядами с родителями — внешняя сторона беззвучной, но настойчивой перепалки, в ходе которой должно решиться: кто же?! И как-то воскресным утром, на одной из улиц Эшамплы — той самой Эшамплы, которая через много лет еще явит донье Ракель незабываемую картину страданий…