Александр Проханов - Губернатор

Он изгонял из народа уныние, одолевал неверие. Укреплял в деяниях воинов, художников, хлебопашцев. Он изгонял зверя, который поселился в народе. Находил этого зверя в людских сердцах, молился перед хрипящей пастью. Загонял зверя в подземную берлогу и заваливал камнем.

Настала ночь. В доме было темно. Только горела лампада перед образом и тихо светились просфоры, над которыми слабо трепетало сияние. Пора было топить печь.

Отец Виктор принес из сеней дрова. Развел в плите огонь, глядя, как танцуют красные язычки на полу и бежит по стенам золотистая рябь. Прилег на кровать, ожидая, когда накалится духовка. Поленья, которые он принес, огонь, который запалил, плита, в которой накалялась духовка, – все составляло таинство. Все было священно, связано с преображением хлеба.

Он молился о президенте. Укреплял его в благих деяниях. Одевал покровом благодати, заслонял от яда, кинжала и пули, от колдовских обольщении и слабостей. Чтобы вера его не тускнела. Чтобы не искривлялись его пути и он оставался на том, единственном, что указал Господь. Выбрал из миллионов людей, дал великую власть, наставил на служение Родине. Там, в кремлевских палатах, пусть услышит молитву деревенского попа. Пусть молитва поможет ему в великой брани.

Красные язычки танцевали на полу, словно письмена. Отцу Виктору казалось, что молитва его услышана.

Он открыл дверцу духовки. На него полыхнул бесцветный жар. В двух местах духовка прогорела, и в щелях трепетал белый свет. Он осторожно взял противень, поставил в духовку, чувствуя, как жар коснулся теста. Оно словно вздохнуло. Пшеничный дух, медовый аромат, смоляное благоухание поленьев сладко опьяняли его. Он подумал, что так пахнут ангелы, несущие райскую ветвь.

Был еще человек, нуждавшийся в защите. Губернатор Плотников, который случайно явился в храме и исповедовался в забытом грехе. Губернатор был устроителем, неутомимым радетелем, отдавал губернии всю душу, желал блага ее обитателям. Он был духовный творец, вершил подвиг, им двигало благо, он был подвижник. Отец Виктор слышал, что губернатору трудно, что на него свалились напасти. Он сражался со своими бедами, с жестокими силами зла, которые на него ополчились.

Отец Виктор желал ему победы. Желал одоления бед. Он вслушивался в едва различимый звон, доносившийся из духовки, словно пели крохотные колокола. Думая о Плотникове, отец Виктор посылал ему эти, едва различимые звоны, чтобы они вдохновили губернатора на служение.

Пришло время извлекать просфоры из духовки. Отец Виктор помолился, прочитал «Отче наш». Схватил полотенце и вытянул из духовки противень. Просфоры золотились, как малые слитки. От них шло сияние. Над каждой горел крохотный нимб. Отец Виктор любовался своими изделиями. Принес корзину и, обжигаясь, складывал в нее драгоценные слитки. И в каждом был запечатлен лик Божий, в каждом поместилась молитва, каждый, как малое светило, освещал мироздание.

Он вышел из дома в ночь, неся корзину. Церковь, как темный корабль с мачтой колокольни, была окружена звездами. Они то разгорались, то меркли, роились, словно разноцветные пчелы, собирались в сверкающее множество, а потом разлетались, оставляя после себя млечную пыль. Голова начинала кружиться, когда отец Виктор смотрел на колокольню, вокруг которой текли миры, переливались светила, и храм казался ковчегом, плывущим среди звезд.

Тяжелым скрипучим ключом он отворил церковь. Пахнуло сладким воском, вялой травой, засохшими букетами цветов, которые отец Виктор оставил сохнуть в вазах перед иконами. Едва ощутимая теплота скопилась в храме за долгие годы служений и молитвенного стояния прихожан с тех времен, когда храм был многолюдный, и эту теплоту надышали те, кого уже не было в живых.

В храме было темно, только светила одинокая красная ягода лампады. Были едва различимы окруженные золотом и лазурью полководцы, герои и мученики.

Отец Виктор вошел в алтарь. В сумраке лишь угадывалась икона с изображением отца. Зажег свечу и увидел живые строгие глаза лейтенанта, над которым мчался победоносный всадник. Облачился в золотую тяжелую ризу и начал богослужение. Долгую одинокую литургию в пустом храме, по которому летал его слабый голос. То замирал, то вспыхивал слезным восторгом.

Престол, покрытый шелком, поблескивал дарами – потиром и дискосом. Так поблескивают в капитанской рубке компас и астролябия, направляя корабль среди безбрежных вод. Отец Виктор был капитан, ведущий ковчег по небесным светилам, среди которых плыла голубая Вифлеемская звезда.

Отец Виктор чувствовал, как с каждой молитвой, с каждым возгласом и песнопением вокруг престола копились невидимые волшебные силы. Словно к потиру, в котором таилось алое вино, и к дискосу, на котором лежали извлеченные из просфоры частицы, – к ним собиралось все мироздание в предчувствии чуда. К ним текли звезды, вокруг них вращались светила, горы склоняли свои вершины, моря и океаны катили к ним свои волны. Птицы на ветках поворачивались в их сторону, готовые лететь. Лесные звери прерывали свой бег и начинали чутко прислушиваться. Каждый цветок, каждая бабочка обращались к престолу, у которого совершалось таинство. И все несметные, живущие на земле люди чувствовали, как сердца их замирают от таинственного волнения. К ним приближалось грозное и восхитительное чудо.

Отцу Виктору казалось, что в алтаре наливается дивный бутон с сокровенной сердцевиной. Готов раскрыть свои лепестки. Собирает в себя все людские дыхания, все земные стихии, все лучи мироздания. И его, отца Виктора, жизнь вливается в этот бутон, погружается в глубину, сливается с сокровенной сердцевиной.

Он переносил в бутон свою огромную жизнь с младенческими воспоминаниями, с лицами любимой бабушки и обожаемой мамы. Он вспоминал тот разноцветный фонарь, который дед купил во французской лавке, и большое зеркало, перед которым мама расчесывала свои чудесные каштановые волосы. Читая молитву, он видел ночные московские переулки, по которым бродил со своей первой любовью, среди искристых сугробов, и впервые под желтым ночным фонарем поцеловал ее мягкие губы. Он вверял бутону свою жизнь, как вверяют сокровища на вечное хранение. Среди этих сокровищ была жена, прекрасная, навеки любимая, та, что мчалась на лыжах по янтарным снегам, и та, что прижимала к млечной груди младенца, и та, что с заплаканным лицом провожала его на войны, и та, что спокойная, строгая, с темными бровями и бумажной полоской на лбу, лежала среди погребальных цветов. Он отдавал бутону все свои войны, – разноцветные вершины афганских гор, желтый поток Лимпопо, зловонную топь Кампучии, лазурь Средиземного моря, в которой шли корабли. Вся его жизнь погружалась в бутон, находя в нем успокоение, вплоть до последней, еще предстоящей секунды.