Янош Хаи - Парень

Общежитие в самом деле стало кладезем новых жизненных впечатлений, новых знакомств; тут было чему подивиться, к чему привыкать. Взять хотя бы старшеклассников, которые являлись, конечно, примерами для подражания, но кроме того, безжалостными тиранами, которые не упускали случая, чтобы, применяя своеобразные казарменные методы, приучать новичков к здешним порядкам, а суть этих порядков сводилась к тому, что младшие, салаги, должны прислуживать старшим, но зато потом, когда младшие станут старшими, они сами станут повелителями и господами для тогдашних салаг. Очень любили тут, например, один аттракцион, под названием «салют»: заключался он в том, что спящему салаге между пальцами ног вставляли бумажные полоски и поджигали их, бедняга, проснувшись от боли, бешено дрыгал ногами — они ведь у него горели, — а «старички» смотрели и ржали; зрелище это, если не знаешь, что там живое мясо горит, вообще-то в самом деле довольно забавное. Аттракцион этот особенно здорово удавался в тех случаях, когда бедолага спал так крепко, что не сразу просыпался и вскакивал, так что пальцы у него успевали поджариться, а проснувшись, он в первые минуты не мог сообразить, где находится источник боли, так что у старшеклассников, а также у некоторых «малышей» — среди салаг всегда находятся такие, кто изо всех сил старается угодить «дедам» и в награду получает доступ к их забавам, — словом, у мучителей остается куда больше времени, чтобы повеселиться. Учителя и воспитатели смотрели на подобные вещи сквозь пальцы, даже, можно сказать, поощряли их — во всяком случае, старались поскорее миновать тот отрезок коридора, где были слышны вопли несчастных: ой, мать вашу, больно же! Учителя относились к этим забавам снисходительно хотя бы потому, что так им можно было меньше назначать наказаний: достаточно намекнуть старшим, дескать, такого-то и такого-то надо бы приструнить, и те охотно понимали намек.

В гимназии наш парень познакомился и с будапештскими сверстниками: ведь в гимназии они составляли большинство. Как-то один преподаватель объяснил ему, что его, то есть нашего парня, взяли в гимназию не из-за его успехов в учебе, а потому, что есть такое распоряжение: в элитных учебных заведениях, в число которых входила и эта гимназия, должен быть некоторый процент детей из простых семей; вот почему в каждом классе есть по шесть учеников, которые живут в общежитии, — это почти двадцать процентов от общего состава. То есть принимать этих ребят гимназия должна по приказу сверху; к тому же потребности развития народного хозяйства требуют все больше и больше дипломированных специалистов, а это значит, что тех выпускников вузов, у которых и родители имеют высшее образование, будет уже недостаточно. А преподавателей это тоже устраивает, потому что дети, поступившие в гимназию из провинции, рады, что могут здесь учиться, и не смеют противиться воле учителя, в результате улучшаются показатели всего класса.

Наш парнишка, как и обещал ему преподаватель, который сказал, что дипломированные родители охотно приглашают детей из провинции в гости, хотя парнишка не связал это напрямую с обязательными двадцатью процентами, — словом, парнишка наш бывал в гостях у будапештских сверстников, потому что, как объяснил преподаватель, а у него в этом отношении был опыт, ведь это был не первый такой учебный год, — в общем, будапештские семьи тоже чувствовали, что этот двадцатипроцентный показатель им надо как-то иметь в виду и что таким образом, через детей из простых семей, они станут ближе к народу, и никто не сможет сказать о них, об этих, часто занимающих ответственные посты будапештцах, что они мыслят недостаточно демократично, что не любят, а то и презирают жителей провинции, трудовое крестьянство или, не дай бог, цыган. Каждый человек — это человек, — твердо заявляли они, а потом на службе рассказывали, что недавно у них был в гостях паренек из деревни, приятель их детей. Да, что говорить, эти деревенские пока еще такие воспитанные, такие уважительные, не то что наши, которых либеральное воспитание вконец испортило; у этих деревенских и наши могли бы поучиться хорошему, рассказывали они; они, конечно, не замечали, что эти деревенские больше молчат потому, что не знают, что сказать, не знают, к кому надо обращаться на «ты» и к кому на «вы», вот и помалкивают. А если бы не стеснялись своей неотесанности, то словами, а то и автоматной очередью, окажись под рукой автомат, положили бы конец семейному обеду, на котором родственники хвалятся друг перед другом, до чего талантливы их дети, как хорошо устроились их ближние и дальние родственники: представляете, так часто ездят за границу, что календаря не хватает все отмечать, а сейчас вот собираются продавать дачу на Балатоне, чтобы купить побольше, а может, и не продадут, оставят и ту, старую, пусть будет, пригодится детям когда-нибудь.

В одной такой семье, куда парнишку нашего пригласили не на обед, а попозже, он, например, узнал, что такое горячий сэндвич. Поразил его не только сам сэндвич — до сих пор он ни разу такого не ел, — но и то, что приготовлен он был не матерью одноклассника, а отцом. Все в нем было невероятно вкусно: и сыр, внутри расплавленный, снаружи запекшийся, подрумянившийся, и хлеб с хрустящей корочкой; очень понравился парню сэндвич, и он подумал: когда он будет ученым, то обязательно будет жить в такой же квартире и с утра до вечера есть горячие сэндвичи. И приятелям своих детей будет их готовить, особенно тем, которые выросли в деревне и которые так были счастливы — вот как он был счастлив, когда под зубами хрустнула корочка запекшегося сыра, — пускай едят, растущий организм нуждается в пище, богатой белками и углеводами. А сэндвич богат белками и углеводами, так что он не будет жалеть сыра, как не жалел и отец нынешнего приятеля парнишки.

В общежитие он вернулся поздно и получил замечание.

В выходные родители ждали его дома, в деревне, и он дважды в месяц ездил к ним. Как и в детстве, дома ему ничего не надо было делать. У отца даже в мыслях не было брать его с собой в поле, чтобы, скажем, поскорее справиться с рыхлением кукурузы. Не надо от парня требовать ничего такого, парня ждут совсем другие дела. Да и во время долгих летних каникул он не помогал родителям, а захоти он поработать, его, пожалуй, просто прогнали бы. Мать и отец сердито закричали бы на него с середины кукурузного поля, появись он там со старой мотыгой, которую отыскал во дворе, чтобы пойти помочь родителям: втроем-то все быстрее, — отец или мать, а то и оба сразу закричали бы на него, замахали руками, появись у парня мысль о помощи, — мол, нечего тебе тратить на это время, оно тебе на другое нужно, не на то, чтобы землю ковырять, и после этого родители еще долго с презрением говорили бы о своем труде, о том, что составляло всю их жизнь, и вздыхали бы с облегчением: их сыну уже не придется этим заниматься, и это будет им воздаяние за бесконечный тяжкий труд.