Янош Хаи - Парень

Слушай, ты, — снова заговорил наш парень, ты ведь понятия не имеешь, как мне трудно. Ты — директор, ответила Мари, тебе даже уроки не надо вести. Это верно, сказал наш парень, только мне ведь надо еще к бургомистру ходить, я ведь за все отвечаю, понимаешь ты это, за отопление, и за всех детей, и за учителей, а я к такой ответственности не готовился, мне другое было сказано, что из меня выйдет, мне трудно привыкнуть, что вышло другое, а тут еще ты на мозги капаешь. Деньги, ребенок… Хоть бы дома было нормально! Тебя досада грызет, если я вина немного выпью, которое вообще бесплатно, тебе досадно, если мне в чем-то немного полегче. Тебе лучше было бы, если бы я в корчму пошел, лучше было бы, если бы я дома не мог выпить? Лучше — потому что страшно смотреть, через стеклянную дверь, как вино у тебя в канистре убывает, а ты балдеешь там, на веранде, а тут малыш… Малыша, вот его я люблю, вот его я очень люблю. Не так надо любить, сказала Мари, так ребенка не любят, так себя только любят. Это твоя мать тебе сказала? — спросил наш парень. Что сказала? — не поняла Мари. То, что… — начал было наш парень, но он сам не знал, что должна была сказать мать Мари, а потому продолжил невпопад, но со злобой. — Что эта сука, эта курва вшивая… знаю я, что она с твоим отцом сделала, почему твой отец на погосте, но со мной у тебя это не пройдет, не надейся, мать твою, меня ты не сумеешь… Последние слова Мари не слышала, потому что ребенок как раз заплакал, то ли животик, то ли слишком громко ругались они на веранде: горницу от веранды отделяла только двустворчатая стеклянная дверь, да и та закрывалась плохо, потому что прежний хозяин двери для своего дома тащил из домов, которые шли на снос, так что они были не самого высокого качества; во всяком случае, при вторичном использовании — точно нет.

Сидел наш парень на веранде, смотрел на клеенку, которая покрывала стол; на веранде горела только одна маленькая лампа, и рисунок на клеенке, прямо перед его глазами, вдруг шевельнулся, задвигался. Сначала появились вроде цветы. Настоящие цветы. Желтые, красные, синие. Потом из цветов полезли цветные пятна, и цветы превратились в черных чудовищ. Глаза у нашего парня то закрывались, и тогда чудовища двигались на внутренней стороне век, он, чтобы отогнать их, открывал глаза, и тогда на него грозно смотрели страшные тени на клеенке. Не могу, — сказал он себе, — не могу больше. И чуть не заплакал — такой тяжкой показалась ему собственная жизнь, не мог он больше ее выносить, и так было ему одиноко с этой невыносимой тяжестью.

Ну что? — спросили нашего парня в корчме; теперь он чаще всего сидел на веранде и пил в одиночку, но иногда все же случалось, что он заходил в корчму, особенно если жена накануне вечером как-нибудь высказывалась насчет его времяпрепровождения, а вчера она как раз высказалась. Правда, что именно она сказала, он не помнил, но помнил, что-то очень обидное, и он лишний раз убедился: жена его — бесчувственная баба, которая не понимает и не хочет его понять, не понимает, как тяжело ему выполнять те задачи, которые на него свалились из-за директорства, из-за того, что он отказался от научного поприща, а она, то есть жена, не на его стороне, а на стороне самой себя, или на стороне своей матери, которую наш парень терпеть не мог с самого начала, или, во всяком случае, с недавних пор, когда мнение тещи о нем резко изменилось, потому что она поняла, от парня этого ждать нечего, нет у него перспектив, в которые она, теща, раньше верила, не станет он важным человеком, например, в министерстве, как, скажем, его дядя, о котором ходили какие-то такие слухи. Правда, потом, когда теща больше узнала о семье нашего парня, — ведь были праздники, когда и она у них гостила, церковные, например, — про дядю этого выяснилось, что он тридцать лет сидит в одной должности. Конечно, он оправдывался, мол, в этом деле считается главным образом специальность, зато ему в политическом плане можно жить спокойно, не надо метаться туда-сюда, но все это ерунда, дело тут только в его бездарности, ведь что это за человек, если он, видите ли, по принципиальным соображениям позволяет себе оставаться обойденным, да еще и семью держит в бедности. Если это в самом деле так, а вообще у него были бы возможности продвинуться, пускай и с полуторным жалованьем, но он этого не делает, — то все равно никчемный он мужик. Да и насчет зятя у матери Мари, когда она посмотрела, как он прохныкал весь воскресный обед, она так и выразилась, когда рассказывала соседкам про то, что там увидела и услышала, так и выразилась: прохныкал, с таким презрением она говорила о нем, чтобы соседи уже из этого поняли, что она его ни во что не ставит, — мол, на нем такая, ну такая ответственность, и все это продолжалось, пока он суп ел, и мясное, иногда даже сладкое не мог проглотить, чтобы не жаловаться. И какая же? — спрашивала время от времени теща, имея в виду ответственность; и тогда зять делал большие глаза и смотрел куда-то далеко, будто где-то там, в воздухе, было что-то такое спрятано. Невероятно тяжелая, отвечал наш парень, и теща не могла даже представить, какая же она у него, ответственность, потому что сама она, то есть теща, никогда не таскала ничего тяжелее авоськи с продуктами, а тут дело выглядело тяжелее, чем мешок пшеницы, вроде как целая бетономешалка на него опрокинулась.

Нет в этом парне перспективы, решила теща — и с этого момента больше его не любила. Можно совершенно точно назвать момент, когда она перестала его любить; и до того-то не очень, а уж с этого момента — совсем. Последней каплей стал случай, когда подруга с мужем позвали ее пойти с ними на авторынок: муж подруги просто спал и видел, как он покупает себе беэмве, примерно такой, как у нашего парня. Потому что у нашего парня был беэмве; то есть раньше у него была шкода, она от отца ему осталась, но однажды, после аварии, шкода эта была разбита вдребезги, никто даже не мог понять, как наш парень сам-то уцелел, но вот бывают такие чудеса, он только позвоночник слегка потянул да кучу ссадин получил, а виновник, хозяин лендровера, чтобы не было суда, потому что тогда прощайся с правами, нарушить правило «помеха справа», да еще пьяным, тут так просто не отмажешься, вот он и сказал нашему парню, что купит ему другую машину, — так и появился беэмве. Точно такой же хотел купить себе муж подруги матери Мари, а подруга решила поехать с ним затем, чтобы ему там голову не задурили, он вообще-то такой, тютя, думает, что разбирается в машинах, а на самом деле — пень пнем, продавцы таких любят, они издали видят, что тут можно руки нагреть, и в нужный момент говорят, дескать, ладно, только вам — на сто тысяч дешевле, потому что вижу я, вы человек понимающий, машина будет в хороших руках, ну и так далее. И, конечно, наш олух, сияя, покупает за двойную цену угнанную машину, и в лучшем случае полгода они ею пользуются, а потом, при первой же проверке, инспектор смотрит номер на раме, и пускай его вытравили соляной кислотой, все быстро вскрывается, и привет, машина. И вся семья стоит на обочине дороги, а муж еще и соседа пригласил, мол, давай с нами на Балатон, машина, увидишь, зверь, запасемся электронной карточкой на платную магистраль — и полетим на двухстах двадцати.