Адам Тёрлвелл - Политика

Он сказал:

— Послушай, это безумие. Мне не нужна сиделка. Ко мне каждый день ходит медсестра. Мне не нужна даже медсестра. Все в порядке. Ты не должна со мной сидеть.

Это было и великодушно, и низко. Может показаться, что я сам себе противоречу, но это так. С Папиной стороны это было великодушно. По отношению к Нане это было низко.

Мне кажется, что в письме Гавела Дубчеку был скрытый смысл. Гавел пытался возразить другой, соперничающей теории благородства. Согласно этой теории благородные, но бесполезные жесты вовсе не благородны. Они просто форма эксгибиционизма. Поступок, кажущийся благородным, на самом деле эгоистичен.

Разумеется, Гавел не мог даже представить себе, что кто-то может сомневаться в мотивах благородных поступков. То есть он мог себе представить такую возможность. Но не видел в этом смысла. Наш Вацлав верил в трансцендентную мораль. В своем интервью “Возмутитель беспорядка” он сказал: “Я верю, что ничто не проходит бесследно, особенно наши деяния…” Ему не о чем было говорить со скептиками. Он не хотел кланяться чешским диссидентам вроде Милана Кундеры, которые все усложняли.

Потому что в 1968 году, за год до письма Гавела Дубчеку, Вацлав Гавел поссорился с Миланом Кундерой. Вот вам очерк их конфликта.

В декабре 1968 года Кундера написал статью под названием “Český úděl”. То есть, как вы и подумали, “Чешский удел”. В этой статье Кундера не встал на позицию пораженчества. Он не собирался капитулировать перед советским вторжением. Дубчековские политические реформы, заметил он, пока что не прекратились. Чехословакия не стала полицейским государством. В ней осталась свобода слова. В первый раз в “мировой истории”, думал Кундера, возникла возможность создания демократического социализма. Поэтому те, кто публично выражает беспокойство по поводу советизированного будущего, заключил Кундера, “просто слабые люди, которые могут жить лишь если у них есть иллюзия уверенности, заключил Кундера. Они не моральны."

А Гавелу эта статья не понравилась. В феврале 1969 года он написал статью под названием “Český úděl?”. То есть “Чешский удел?”. Он не соглашался с тем, что публично требовать от власти гарантий — это плохо. Он считал, что важно утихомирить вполне понятное беспокойство чехов. Взгляд Кундеры на Чехословакию как на центр мировой истории был, по мнению Гавела, основан на чувствах. В ответ Кундера написал еще одну статью. Под названием “Radikalismus а Exhibicionismus”. То есть “Радикализм и эксгибиционизм”. В ней Кундера попытался объяснить, что он имел в виду. Он думал, что публичное беспокойство по поводу русского вторжения и полицейского государства было всего лишь симптомом “морального эксгибиционизма”. Вот что ему не нравилось. И Гавел, утверждал Кундера, тоже страдал этим “недугом людей, озабоченных демонстрацией своей честности”.

Несмотря на свое кажущееся благородство, Гавел оказался обычным эксгибиционистом.

Мне не слишком интересно, кто из них был прав. Оглядываясь назад, можно подумать, что Кундера ошибался. Когда советские танки раскатывают по пражским улочкам, не до этической софистики. Но на самом деле, мне кажется, что Кундера все же не ошибался. Он не был морально наивен. Он обратил внимание на одну очень важную вещь. Поступок может казаться бескорыстным, но на самом деле быть эгоистичным.

Вот в этом-то и сложность.

К примеру, в системе понятий нашего романа то, что Нана осталась с Папой, казалось благородным поступком, но на самом деле могло быть проявлением эгоизма. Мнимое благородство Наниной жертвы могло быть продиктовано простым нежеланием смотреть, как Моше доводит Анджали до оргазма. Я не утверждаю, что так оно и было. Я говорю, что так могло быть.

Но Гавел не мог этого признать. Поэтому я не люблю Вацлава Гавела. Но я люблю Милана Кундеру. Я очень его люблю.

— Ты не хочешь, чтобы я была с тобой? — спросила Нана. Она была в шоке.

И Папа ответил:

— Милая моя, конечно, я хочу, чтобы ты была со мной. Ну, то есть я не хочу, чтобы ты со мной была. Не потому что я не хочу тебя рядом. Я хочу, чтобы ты вернулась к Моше. Ну что за бред. Безумие какое-то.

Вот и финал. Тут все окончательно перевернулось с ног на голову.

— Я не могу вернуться, — сказала Нана.

— Ты не можешь вернуться, — повторил Папа. — Ты не можешь вернуться к Моше.

— Потому что у него уже есть другая.

— Другая? Так сразу?

— У него, у него есть Анджали.

— Ох ты ж, — сказал Папа. — Прости, прости.

— Ничего, — сказала Нана, — ничего. Я могу остаться с тобой.

— Так он от тебя ушел, — сказал Папа.

— Нет, — сказала Нана, — нет. Это я от него ушла.

— Ну, мне так кажется, что Моше ловко вывернулся, — сказал Папа. — Он вроде неплохо устроился.

Слушайте, я мог бы завязать с финалом прямо сейчас. Если бы я на этом и закончил, это был бы очень печальный рассказ. Это был бы рассказ о Нанином одиночестве. Будь я злым, я бы так и сделал. Но я не злой. Я добрый. Вся эта книга — добрая. Я надеюсь, что вы уже ожидаете от меня только хорошего. Поэтому я продолжу.

— Нет, нет, — сказала Нана, — все — ну знаешь — сложно так. Мы. Мы.

Она запиналась, запиналась, запиналась.

— Мы как бы все жили ну типа вместе, — сказала Нана. И запнулась.

Прежде чем продолжать, мне стоит немного объяснить про Нану, Папу и секс. Папа и Нана не были ханжами. Они относились к сексу сочувственно. Может, секс и не был обычной темой их разговоров, но когда они все-таки говорили о нем, то разговор был спокоен и ненапряжен. Секс был для них улыбчиво-нейтральной темой. Но это не значит, что Нане было так уж легко объяснить все Папе. Очень непросто рассказать Папе о том, что жила в ménage à trois.

— Понимаешь, — сказала она, — мы жили как бы втроем.

— Втроем? — спросил Папа. — Как “семья втроем”?

— Типа да, — сказала Нана.

И запнулась. В этом разговоре было много пауз. Вам придется воображать запинки и паузы самостоятельно. Я не смогу описать все эти паузы.

— Почему ты мне не сказала? — спросил Папа.

— Не знаю, — сказала Нана, — просто, ну. Просто как бы не надо было, что ли.

— И долго вы жили втроем? — спросил Папа.

Секс был нейтральной темой, но обнаружить, что Нана некоторое время жила “втроем”, было для Папы, конечно же, шоком. Но это был не моральный шок. Папа не осуждал Нану. Он был вовсе не таким отцом. Просто для него это оказалось полным сюрпризом. Он не понимал в точности, почему разговаривает с ней именно так. Он говорил с ней так же, как прежде расспрашивал о школьных делах. Но Папа не был уверен, какой тон взять. В конце концов, ему не каждый день приходилось говорить с дочкой о ее необыкновенной половой жизни, оправляясь от инсульта или опухоли.