Эли Визель - Завещание убитого еврейского поэта

— Не могу.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу провозглашать святость Его имени, прославлять Его земные пути, не могу.

Голос удивился:

— Ты что, явился сюда, чтобы кощунствовать?

— Сам не знаю, — отвечал я. — Мне не понять, почему я здесь…

Человек, с которым я говорил, был высокого роста, стройный, у него летящая походка, он очень величествен… Мое сердце готово было выскочить из груди: Давид Абулезия! Нет, что ему здесь делать?! Безумная мысль, и я ее отгоняю. Спрашиваю у него:

— Вы кто?

— Могильщик, — отвечает он.

— Я тоже могильщик.

— Ты принадлежишь к какому-нибудь святому братству? — задает он вопрос.

— Я солдат.

— Что ты делаешь здесь, на моем кладбище?

— Здесь похоронены мои родные.

Могильщик качает головой и произносит ритуальное изречение:

— Бог дал, Бог взял, да будет свято имя Его во веки веков.

В поблескивающих сумерках мы — всего лишь две тени, объединившиеся, чтобы противостоять ночным таинственным кошмарам.

— Мужчин и женщин, с которыми я расстаюсь, — говорит мой собеседник, — я отправляю своими посланниками, велю им: «Идите и, когда предстанете перед небесным судом, скажите там, что Шевах-Могильщик, член святого братства „Ждущих Мессию“, уже теряет терпение — он устал и в печали… Передайте, что жестоко, бесчеловечно жить и умереть в ожидании, жестоко и бесчеловечно отправлять в могилу целое поколение единоверцев…»

Он мне рассказал о тех кровавых событиях, свидетелем которых только и может стать человек его профессии. Ведь именно он принимал состав с мертвыми. Он обмывал изуродованные страданием тела, совершал над ними обряд очищения, он — последний живой человек, проводивший сочувственным взглядом всю мою родню: отца, мать, сестер и их детей. Один из «Ждущих Мессию».

Мне приходит на ум мой друг Эфраим с его мечтами об искуплении. Вспоминается и отец со своими молитвами об Иерусалиме. Реб Мендл-Молчальник и его поиски ключей от рая. И, что совершенно необъяснимо (поскольку он принадлежит другой истории, иным землям), мой собеседник Давид Абулезия — все они тоже предстают перед моим мысленным взором. Я вспомнил рассказы неуловимого странника о его походах, когда этот искатель приключений выслеживал Мессию, словно полицейский сыщик, разыскивающий беглеца.

На прощание Шевах-Могильщик пообещал мне как следует позаботиться о моих родных. Я поблагодарил его. Я знал, что он сделает. И чего сделать не сможет. А потому в душе уносил с собой собственных мертвецов. Их склепом станет сама моя жизнь.

Вернувшись туда, где обретались наши парни, я нашел Илью. Он не спал. Пьяный, лежал на кровати и смотрел в потолок. Я рассказал ему, что со мной случилось этим вечером, прибавив: «Но тебе не понять», однако он, как всякий еврей, меня понимает. Он уже знает, что все мы в этом мире — одна похоронная команда.

Гриша моргал изо всех сил. Он так старался прогнать сон, что не сразу понял, зачем его разбудили. Извинившись за беспокойство, Иоав вытер губы тыльной стороной ладони и сказал:

— Мне позвонили. Срочное сообщение из Вены. Твоя мать не прилетит этим самолетом.

Казалось, Гриша бесконечно долго находился в каком-то отрешенном состоянии. Будто парализованный. Ничего не чувствовал, не думал. Парил, не касаясь земной тверди, там, где живые и мертвые обитают вперемешку. Очень далеко от Иерусалима.

— Твоя мать больна, — добавил Иоав, словно стараясь его успокоить. И безнадежно махнул рукой. «Какой же я тупой, — подумалось ему. — Мне так и не удается с ним поговорить». Он раздвинул шторы. На востоке темнота отступала перед ярким сиянием, рвущимся снизу, из-за горизонта, скрытого от глаз нависшими над городом куполами и башенками.

— Хочешь, я сварю кофе?

Гриша встряхнулся. Он сам дивился тому, как его опечалила услышанная новость. Последний вечер, проведенный с матерью накануне его отлета в Израиль, причинил ему меньше боли. Между тем именно тогда он предположил, что больше ее не увидит. Почему она рассталась с Красноградом, привычными удобствами, с доктором Мозликом? Однако же она все бросила. Почему? Об этом он собирался спросить прежде всего. Чтобы тем самым подготовить ее к следующим вопросам. Хотя теперь он понимал, что не сможет их задать.

«Какая удача, — подумал Гриша, — что я провел ночь дома». Он чуть не задержался до утра у Кати, но часам к двум почувствовал, что надо возвращаться. Словно уже ожидал какого-то происшествия, сообщения или несчастья.

Одеваясь, он чувствовал себя несчастным. «Она не приедет, — твердил он себе. — Я никогда ее больше не увижу. Так и не узнаю, какую роль она сыграла в жизни отца, а отец — в ее судьбе. Он был слишком скрытным. А она — того пуще. Злоключения, слухи, любовные интрижки, о которых упомянуто в „Завещании“, — все это правда или плоды его фантазий? Никогда я этого не узнаю». Слово «никогда» больно царапнуло его. Почему ему так понадобилось встретиться с нею снова? Потому ли, что он ее не любил, или из-за того, что все еще любил, даже сильнее, чем прежде? Сцены детства и мучительного взросления вновь проносились у него в голове, иногда налагаясь друг на друга. «Ведь ты любила отца, да, ведь ты его любила?» — «Ну конечно же, Гриша, любила». — «Тогда почему у него было разбито сердце?» — «Откуда ты взял, что у него было разбито сердце?» — «Я знаю, я читал его стихи. Там он пишет, что его сердце разбито!» — «Но, милый мой, у поэта всегда сердце разбито». Или вот еще: «Расскажи, как вы встретились?» — «Ну, это было во время войны, не люблю о ней вспоминать». — «А что он там делал?» — «Да воевал, как все». — «А ты что там делала?» — «И я, как все, воевала». — «А как вы впервые встретились? Расскажи об этом!..» Она отказывалась. Он снова и снова возвращался к этой теме — напрасно. Она не могла предвидеть, что однажды он лучше нее будет знать, как они впервые повстречались. Она же не ведала о «Завещании». По совету Зупанова, он об этом ей не сказал.