Дэвид Мэмет - Древняя религия

Он ничего не мог с собой поделать, когда принимался судорожно перечислять про себя названия прочитанных книг, как не мог простить себя за чувство стыда, переживаемое в те моменты, когда его унижали.

Помочь может работа, помочь может время, помочь может — если верить раввину — Тора.

Еще одним занятием стала философия.

По ночам он раздумывал, Тора ли дарована человеку, чтобы служить ему, или, наоборот, человек создан, чтобы он служил Богу, а тогда наш душевный покой и даже наша готовность принимать свою судьбу вообще не представляют интереса.

И что такое, в конце концов, сила, если не умение, обретенное путем многократных повторений, будь то какой-либо труд, или чтение книг, или мысленные повторения, или другая тренировка ума?

Он порадовался, когда прочитал: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города» [4] Прит. 16, 32. .

Кто он? Презренный еврей. Жид.

Что за истории они рассказывали о евреях — в тюрьме, на улицах, в романах. В каждой из его книг был еврей, обязательно ростовщик, Шейлок, объект насмешек.

Может быть, следовало отбросить книгу, в очередной раз наткнувшись на издевку, или пожать плечами, сказав: «Ради десяти праведников пощажу город»? [5] Измененная цитата из Быт. 18, 32. И продолжить чтение, и получить ожидаемое удовольствие? Вот так и в книге, лежащей сейчас перед ним: «Он отшатнулся, почувствовав прикосновение грязной руки ростовщика, когда тот отсчитывал Филиппу ассигнации, одну за другой; улыбка, в которой читалось снисходительное презрение, была невыносима».

Он снова вспомнил тех мужчин в «Кофейне на углу». Они ели булочки, свежие сдобные булочки, и пили кофе с цикорием. Тучные, с веснушчатыми руками и улыбками на одутловатых лицах. Да, улыбками. Широкими, полными медоточивой сладости Юга.

Они улыбались от души.

Он видел эти лица. Хотя подобные улыбки никогда не были обращены к нему.

Как обрезание, так и весь его вид не давал им никакой возможности ошибиться относительно него.

Он — еврей, и на этом можно было поставить точку.

И разве он ставил им это в вину? Нет. В «Кофейной на углу», на суде?

Дома? Никогда.

Неужели он был настолько слаб, что ожидал вознаграждения? За что? За одно лишь исполнение своего долга, за терпимость? За сдержанность? Но ведь выбора у него не было.

Человек слаб. Но теперь его задачей стало преодоление слабости.

Нет. Нет, Он вовсе не должен был рождаться с такой способностью. Его долг как раз заключался в том, чтобы вновь и вновь совершать это усилие, вновь и вновь пытаться преодолеть свою слабость. Время придаст ему силы, хотя он никогда не сможет ощутить себя сильным. И когда он оглядывался на свою жизнь и сравнивал сегодняшний день с прошлым, то чувствовал не гордость, а грусть. Это чувство, говорил раввин, и называется мудростью.

Он читал романы, изучал глаголы, размышлял на философские темы, и все это в тюрьме, в которой дожидался исполнения смертного приговора.

Он помнил, что у чая был соленый привкус.

В ту последнюю субботу, когда он сидел за письменным столом у себя в кабинете.

У чая был соленый привкус. И он долго размышлял над этим.

«Какова причина? Соль в воде, соль в чашке, соль в чае? Они что, смешали чай с солью? Зачем? Может, они как-то получили такую субстанцию, соединив чай с чем-то, что содержало или, войдя в реакцию с другим веществом, „создало“… (Нет, не „создало“, — думал он, — скорее „выделило“. Разве можно „создать“ соль? Если два вещества вступают в реакцию друг с другом при посредстве третьего, можно ли сказать, что в результате была „создана“ соль? Нет, здесь нужно другое слово. „Выведена“? Нет, нет, совсем не то. Разве тогда я не… Но я ведь могу мыслить научно. Ну конечно — если другие могут, значит, и я могу. Почему бы и нет?) Разве тогда я не являюсь „катализатором“ (не более того), то есть реагентом, который способствует соединению, но сам в нем не участвует?

Это и есть Человек.

Сам процесс питья чая.

Сам факт просматривания бухгалтерских книг и сверки счетов, факт заказа сырья, например кедровых болванок, через который я принуждаю других людей совершать определенные действия, а они, в свою очередь, конечно же принуждают меня…

Глупость какая. Бессмыслица… что, от этого чай стал менее соленым?

Чертовщина какая-то.

Пусть возражают сколько угодно, ибо в цитадели моего разума я если не свободен, то… то по крайней мере, — думал он, — не настолько ограничен, как за ее пределами».

«Мисс Шульц, — сказал он тогда, — а не попробовать ли нам заварить другой чай? А еще лучше кофе?»

«Кого следует благодарить? И за что? Кто нам помогал? Они преследовали нас. Мы боролись и выжили, несмотря на их преследования. Разве не так?

Они что, заслужили благодарность?

И если в условиях, когда все возможности открыты, на богатой земле, мы преуспели; если, свободные от преследований, кто-то сумел… и еще кто-то… и они преуспели, разве не на этом основополагающем принципе зиждется эта страна? Позволить человеку прилагать усилия, стремиться к своей цели, жить мирной жизнью и, да, раз уж на то пошло, пытаться преуспеть. Разве не с этой целью создавали эту страну? Вот я говорю: „Если вы преуспели, то исключительно благодаря собственным усилиям. Если вам не мешали, то те, кто вам не мешал, просто исполняли свой человеческий долг“.

А если вам помогали, то что в том дурного? Разве вы не имели на это такое же право, как те, кто эту помощь оказал?

Эта страна — не Господь Бог. Не надо ей поклоняться. Она создана, чтобы избавить людей от тирании монархов, и в этой стране мы имеем полное право добиваться счастья и жить в мире. Таково наше право. Разве должен ребенок благодарить родителей за то, что они его не били?

А если ребенок остался сиротой, разве не наш долг относиться к нему с еще большим вниманием?

Я ошибаюсь? Покажите где?»

Раз надев тюремную робу, невозможно избавиться от запаха нечистоты. Даже после стирки — особенно после стирки — она донимала его запахом дешевого мыла и грязной воды. Еженедельная эта процедура не только не смывала вонь, но, напротив, будто намертво впечатывала ее в ткань.

Он пытался приучить себя к мысли, что этот запах как раз и называется запахом «чистоты», но не мог. Одежда оставалась зловонной. Ее сложно-составная вонь складывалась из запаха грязного тела и попыток замаскировать этот запах, а не избавиться от него.

«Я слишком чувствителен, — думал он. — Большинство людей проживает всю жизнь, каждый день имея дело с неприятными запахами. Чего же мне жаловаться? Ведь мне столько времени удавалось избегать этого?»

Порадовавшись своему философскому заключению, он встряхнул выцветшую до пепельного цвета робу и разложил ее на койке.