Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай

Вскоре весь мир был встревожен. Крупнейшие газеты Лондона, Парижа и Нью-Йорка излагали вкратце эту историю, выражая сочувствие Давиду бен Моше. Десятки специальных корреспондентов прибыли в Лидду, вновь Иерусалим стал центром Вселенной.

В Лондоне мать Джона Доусона посетила министерство колонии. Она требовала помиловать Давида бен Моше, чья жизнь оказалась связанной с жизнью ее сына. Мрачно улыбаясь, государственный секретарь по делам колонии сказал ей: «Не беспокойтесь. Вы не знаете этих евреев, они никогда не осмелятся. Они кричат и галдят, поднимают ужасный шум, но им страшно своих собственных слов. Не бойтесь, ваш сын не умрет».

Верховный Комиссар был настроен менее бодро. Он послал телеграмму в министерство колоний рекомендуя проявить милосердие. Он считал, что такой жест склонил бы мировое общественное мнение на сторону англичан.

Секретарь лично ответил по телефону на его запрос. Рекомендация изучалась на заседании правительства. Двое членов кабинета согласились с ней, но остальные отвергли помилование. Они ссылались не только на политические причины, но и на престиж самой Короны. Помилование будет истолковано как признак слабости, оно может послужить стимулом для новоявленных молодых идеалистов в других частях империи. Люди скажут: «В Палестине группа террористов продиктовала свою волю Великобритании». Секретарь также добавил: «Мы станем посмешищем в глазах всего мира. Не забывайте и о реакции в Палате Общин. Оппозиция только и ждет такого случая, чтобы скинуть нас».

— Итак, вы отказываетесь? — спросил Верховный Комиссар.

— Да.

— А как насчет Джона Доусона, сэр?

— Они не осмелятся.

— Сэр, я позволю себе не согласиться.

— Вы имеете право на собственное мнение.

Несколько часов спустя официальное иерусалимское радио объявило, что казнь Давида бен Моше состоится в тюрьме Акры на рассвете следующего дня. Семье приговоренного разрешено проститься с ним, население призывается к спокойствию.

Потом передали остальные новости дня: «В ООН близятся дебаты по вопросу о Палестине. В средиземном море были задержаны два судна с нелегальным иммигрантами, пассажиры интернированы на Кипре. Автомобильная катастрофа в Натании: один человек погиб, двое ранены. Прогноз погоды на завтрашний день: тепло, ясно, видимость неограниченная… Мы повторяем первое сообщение: Давид бен Моше, приговоренный к смерти за террористическую деятельность, будет повешен…»

Диктор не упомянул о Джоне Доусоне. Однако измученные слушатели понимали: «Джон Доусон умрет вместе с Давидом бен Моше». Движение сдержит свое слово.

— Кто убьет его? — спросил я Гада.

— Ты, — ответил он.

— Я? — воскликнул я, не веря своим ушам.

— Ты, — повторил Гад. — Это приказ Старика.

Казалось, меня ударили кулаком в лицо. Земля разверзлась под моими ногами, и я рухнул в бездну, где царил вечный ужас.

— Это война, — говорил Гад.

Его голос доносился словно издалека, я едва разбирал слова.

— Это война. Не терзай себя.

Я продолжал падать, голова кружилась. «Завтра я убью человека, — подумал я. — Я убью человека, завтра».

Меня зовут Элиша. В то время мне было восемнадцать лет. Гад завербовал меня для Движения и привез меня в Палестину. Он сделал меня террористом.

Я встретил Гада в Париже куда приехал прямо из Бухенвальда сразу после войны. Когда американцы освободили Бухенвальд, они предложили отправить меня домой, но я отказался. Мне не хотелось воскрешать детство, увидеть наш дом в чужих руках. Я знал, что мои родители погибли, мой родной город оккупирован русскими. Какой смысл возвращаться обратно? «Нет, спасибо, — сказал я, — мне не хочется домой».

— А куда же ты хочешь поехать?

Я сказал, что не знаю, мне, вообще-то, безразлично.

Пробыв пять недель в Бухенвальде, я сел в поезд, идущий в Париж. Франция предоставила мне убежище, и, едва я добрался до Парижа, комитет по делам беженцев отправил меня на месяц в молодежный лагерь в Нормандии.

Когда я вернулся из Нормандии, та же организация подыскала мне меблированную комнату на Рю де Маро и начала платить пособие, которое покрывало мои повседневные расходы и стоимость уроков французского языка. Я брал их каждый день, кроме субботы и воскресенья, у некоего усатого месье, как его звали — я позабыл. Я хотел овладеть языком в достаточной мере, чтобы записаться на курс философии в Сорбонне.

Изучение философии привлекало меня потому, что я хотел понять значение событий, жертвой которых я стал. В концентрационном лагере, в гневе и отчаянии, я возопил против Бога и против человека, который, казалось, унаследовал только жестокость своего создателя. Теперь я стремился беспристрастно переоценить свой бунт, взглянуть на него с позиций сегодняшнего дня.

Меня одолевало множество вопросов. Где искать Бога? В страдании или в мятеже? Когда человек в самом деле становится человеком? Когда он покоряется или когда протестует? Куда ведет его страдание? Очищает оно его или превращает в зверя? Я надеялся, что философия даст мне ответ. Она освободит меня от воспоминаний, от чувства вины. Философия избавит меня от них или хотя бы придаст им конкретную форму при свете дня. Итак, я поставил себе цель: записаться в Сорбонну и посвятить себя этим исканиям.

Но ничего из этого не вышло, и Гад был тем человеком, который заставил меня бросить мою первоначальную затею. Если я так и остался вопросительным знаком, то виновен в этом Гад.

Однажды вечером в мою дверь постучали. Я пошел открывать, недоумевая, кто бы это мог быть. У меня не было в Париже ни друзей, ни знакомых, и большую часть времени я проводил у себя в комнате, читая книжку или, прикрыв глаза руками, размышляя о прошлом.

— Я хочу поговорить с тобой.

В дверях стоял молодой человек, высокий и стройный. Его плащ придавал ему сходство не то с детективом, не то с авантюристом.

— Войдите, — сказал я после того, как он уже вошел.

Он не снял плаща. Молча он прошел к столу, взял оттуда несколько книг, полистал их и положил на место. Затем он повернулся ко мне.

— Я знаю, кто ты такой, — сказал он. — я все о тебе знаю.

У него было загорелое, выразительное лицо. Его волосы были встрепаны, одна прядь все время спадала на лоб. Твердый, почти жесткий рот оттенял доброту, внутреннюю силу и ум, которые светились в его глазах.

— Что ж, вам повезло, я сам почти ничего о себе не знаю.

На его губах возникла улыбка.

— Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о прошлом.

— Будущее меня мало интересует, — ответил я.

Он no-прежнему улыбался.

— Будущее? — спросил он. — Ты очень к нему привязан?

Мне стало неловко. Я не понимал его, суть его вопросов ускользала от меня. Что-то в нем меня раздражало, вероятно, то преимущество, которым он обладал предо мной. Ведь он знал, кто я, а мне даже не было известно, как его зовут. Он смотрел на меня, словно старый знакомый, и так выжидательно, что в какой-то миг мне показалось, что он ошибся и с кем-то меня путает, что он пришел совсем не ко мне.