Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия

Пробило семь. Я с удовольствием потянулся, зевнул и подмигнул пробегающей мимо паре. Они улыбнулись в ответ и помахали руками. День обещал быть добрым. Я не знал номер Аниного рейса и решил заблаговременно добраться до аэропорта автобусом. Потом я часа два занимался тем, что вглядывался в лица выходивших из дверей пассажирок, пытаясь угадать в них Аню. Зачем? А вдруг она прилетит раньше. Розы! Как я мог забыть?

– Три, с самыми длинными стеблями, – попросил я цветочницу.

– Il est bon? Берите семь… [13]

– It's, okay, – сказал я. – Oh, isn't it lovely! [14]

Я узнал ее сразу, как только она появилась на пешеходной дорожке. Я не мог ее не узнать! Ее фигура, ее походка, ее поворот головы, когда она о чем-то спросила сопровождавшего ее крепкого парня в желтой безрукавке и линялых джинсах, все было знакомо до кончиков пальцев, до корней волос.

– Познакомься, это Анри, – сказала она, улыбаясь. – Как тебе наш Париж?

Это «наш Париж» прозвучало так вызывающе просто, словно Аня спросила, не простыл ли я.

– Это тебе, – сказал я и протянул ей розы.

Затем я, бросив короткий взгляд на ее спутника, назвал себя и пожал протянутую мне руку. При этом Анри что-то сказал по-французски, на что я только кивнул. Мы пошли по направлению к автостоянке, Анри плелся сзади. Аня сказала:

– Месяц тому назад я не заметила седины на твоих висках. Что-то случилось?

Я улыбнулся.

– Ты к нам надолго?

Улыбка сошла с моего лица, я остановился и посмотрел Ане в глаза.

– Пока не увезу тебя отсюда.

Аня, казалось, не слышала моих слов. Мы прошли несколько метров в молчании, затем она спросила:

– Где ты остановился?

– В Булонском лесу.

Аня как раз искала в сумочке ключи от автомобиля, и на мою шутку никак не прореагировала. Затем сказала:

– У меня к тебе тоже деловое предложение.

Ее запахи меня всегда очаровывали.

– Ты прекрасно выглядишь!

– Мог бы сказать мне об этом в прошлый приезд.

Она сама села за руль красивой красной машины с открытым верхом. Анри расположился рядом, а я забрался на заднее сидение.

– Так где ты остановился?

– В «Бристоле». Я люблю трюфеля.

– Перебирайся ко мне.

Меня просто ошеломило ее предложение.

– Этот Анри, – спросил я, – твой… Кто он?

Что это – ревность? Я был убит наповал собственным вопросом.

– Зачем ты спрашиваешь?

– У него есть ты. Я бы с ним поменялся местами.

– Ему нелегко…

Я не отрываясь смотрел на ее роскошные, исхлестанные встречным ветром рыжие волосы, на знакомые хрупкие и сильные загорелые плечи, открытую спину с милой цепочкой шелковых позвонков. Наш разговор был ни о чем.

– Нет, я не устал, – сказал я, когда она проявила заботу о моем самочувствии, – ты же знаешь, что я готов работать часами.

– Показывать время? – пошутила она.

Мы уже знали, что только оставшись вдвоем, мы сможем сказать друг другу те слова, которые снова сделают нас близкими, может быть, парой. Нужно было избавиться от Анри, и я понимал, что это случится при первом удобном случае. Он что-то говорил, но Аня, отвечая ему, не слышала его. Поэтому он так часто переспрашивал. Ее неподвижная голова, сжатые губы, чуть выдвинутый вперед подбородок и крепко сжатые пальцы на кожаной желтой оплетке рулевого колеса, все это свидетельствовало о ее продвижении к цели и было хорошо мне знакомо. О чем она думала? И какую цель преследовала сейчас?

Мы доехали до окружной дороги, и как только пересекли ее, Аня припарковала машину у тротуара.

– La sflance est close, – бросила она Анри, не поворачивая головы.

Он сидел и молчал, затем неспешно прикурил сигарету. Я безучастно наблюдал за торопливыми прохожими, рассматривал витрину магазина. Спать не хотелось. О каком совещании шла речь, я понятия не имел.

– Ne m'en veuillez pas, – сказал Анри [15].

Аня кивнула. Затем посмотрела на него и улыбнулась.

– Опять эти твои русские штучки, – недовольно буркнул Анри на плохом русском и приоткрыл дверцу.

И мне вспомнился день, когда Аня еще там, в полуподвале бани перечеркнула весь наш кропотливый труд, все наши надежды на достижение какого-то очень важного результата. Тогда она вот так же сидела и молчала, не обращая внимания на наши уговоры и устрашения, и когда я, не сдержавшись, попытался заставить ее выполнить какую-то никчемную операцию (не припомню какую), она вот так же посмотрела на меня и улыбнулась. Точно так же. И я тут же понял, что мы проиграли. Тогда все мы потеряли уйму времени лишь потому, что я перешагнул, как потом объяснила Аня, грань дозволенного. Я до сих пор не могу определить эту грань, а кто может? У каждого она своя. Анри, лениво выбравшись на тротуар, не успел встать на вторую ногу, как машина резво сорвалась с места и дверца захлопнулась с помощью инерции. Аккуратно перестроившись в скоростной ряд, Аня сильнее нажала на акселератор..

– Ты выспалась? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Ненавижу объяснения.

– Подскажи, что мне Жоре купить в подарок?

– Ты стал делать подарки мужчинам?

– Да нет, – сказал я, – не в том смысле…

– Купи ему крепкие очки в тысячу диоптрий, – сказала Аня.

Так она выразила Жоре свое недовольство, мол, мог бы рассмотреть ее и получше.

Мы промчались мимо Триумфальной арки, выскочили на уже знакомые мне Елисейские поля, затем свернули налево и стали взбираться на гору. Аня спросила, когда я улетаю домой. Я пожал плечами.

– Все зависит от тебя.

Аня засмеялась. Я вспомнил этот забытый простой ясный смех, когда в ее голубых глазах появляются игривые чертики, а губы приоткрывают стройные ряды длинных, как у актрис Голливуда жемчужин, эти ямочки на щеках в уголках губ, эти сочные губы… Я помню сохнущего по этим губам Стаса. Да и сам я потом не раз нахваливал эти губы самой Ане, словно она не ведала и не знала всех их достоинств. Тогда ей было шестнадцать и она была школьницей.

– Куда мы едем? – спросил я.

– Я хочу есть. Мы заберемся на butte aux Cailles [16].

Этих трех слов, произнесенных вскользь, как мне показалось, на чистом французском, было совсем недостаточно, чтобы оценить знание языка, но вполне хватало, как это вскоре и подтвердилось, чтобы она могла называть этот город своим.

«Как тебе нравится мой Париж!?».

Я вдруг подумал, что ни один город мира мне никогда не хотелось назвать своим. Пятнистые платаны на площади Поля Верлена. С Атлантики густой чередой тянулись влажные облака, было еще рано и на самом деле так тихо, точно жители на время покинули город, хотя часы показывали уже 10.02. Люди словно вымерли, хотя был только четверг. Мы сидели с Аней на открытой террасе, ели горячие круассаны с миндальными орехами и болтали о чем попало. И ни слова о причине моего внезапного появления в Париже.