Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник)

Затем мы любуемся высветленным вечерним солнцем морем, игрушечными домиками поселка, пурпурным теплоходом.

Мне ничего не идет в голову, и я произношу только:

– Прекрасно…

– А ты не хотел…

– Я был не прав.

– То-то…

Мы любуемся закатом, молчим. Она вдруг спрашивает:

– Мы поженимся?

– Осенью.

Я произношу это не задумываясь.

– Да, – повторяю я, – как только приедем.

Когда мы уходим, она напоминает:

– Не забудь…

– Ах… да-да…

Я возвращаюсь, чтобы взять забытый зонт. Лучше бы я его оставил.

– Нет, мы не пойдем дорогой, – настаивает она, – ты сам говорил, что самый короткий путь тот, который знаешь. Мы должны еще успеть к морю. Я хочу еще… в море… бросить монетку…

Я снова впереди. Еще не темно, еще хорошо различимы цветы. Дождик прошуршал и стих, я даже зонт не успел открыть, но этого дождичка вполне достаточно, чтобы камни стали скользкими. Теперь нужно идти осторожнее, а значит, медленнее, и неясно, выиграем ли мы время. Я иду молча, и она молчит в какой-то неясной обиде. Я все время жду чего-то страшного, и теперь мысль, которая меня все эти дни преследовала, наконец, облачается в свою гнусную тогу: “Она ведь может сорваться…”

Нет! Только не это! Мне не нужна эта сказка с грустным концом, которая может стать еще одной крымской легендой. Этого я не допущу:

– Держись крепче…

– Давай отдохнем…

Я не тороплю, даже не злюсь: сколько угодно! Я даже готов нести ее на руках, только бы ничего не произошло. Кстати, самый трудный участок пройден, опасаться уже нечего.

– Осталась ерунда, – мирно произношу я, – еще к морю успеем.

Она молчит. Темнота сгущается теперь быстро, стрекочут цикады.

Она срывается через несколько шагов, после моих слов: “Здесь осторожно”. Я успеваю протянуть ей руку, в которой злополучный зонт, и она хватается за него, но выдергивается ручка, и зонт, раскрывшись, стреляет своим зловещим черным куполом, отталкивая ее и швыряя в пропасть. О, Господи!.. Зачем я взял, зачем я не забыл этот зонт?

Кажется, мир застыл, умер, и только грозная тишина еще жива, и вдруг:

– Андрей…

Я открываю глаза.

– Андрей, где ты?

Я не верю своим ушам.

Словно на лыжах скатываюсь вниз.

– Ты где?

– Ну, помоги же…

О, Господи!..

Легкий вывих правого лучезапястного сустава. Ерунда какая! Вероятно, слезы застилают мне глаза, слезы радости, но я прекрасно вижу ее лицо, волосы, плечи…

Теперь мы смеемся, смех нервного потрясения. Это бывает.

Даже гипса не потребуется.

Медным звенящим гонгом вальяжно выкатывает на небосвод луна.

– Смотри…

– Ага…

Я сжимаю любимые плечи, я казню себя за черные мысли.

Почему я теперь только молчу и даже в сумерках прячу глаза?

Наконец под ногами асфальт, небо яснеет, но нарастает ветер.

Она даже не прихрамывает, правда, испачкано и измято платье, но я готов купить ей новое. Хоть два. Хоть тысячу. Я закуриваю.

Дома туго бинтую ей руку, умело, ведь это моя работа. Смолистую сосновую шишку кладу рядом с зонтом, теперь это наша память.

– Слушай, – говорит она потом, веселея после двух рюмок вина, – идем к морю.

Нет уж, на сегодня хватит.

– Идем…

– Нет.

– Андрей…

Я устал, я, наконец, хочу спать.

– Нужно бросить монету.

Кому нужно?

– Ну, пожалуйста, мы должны сюда вернуться.

Я тащусь к морю, как на плаху, матрац – парус на плечах. Выполняя ее каприз, иду в одном халате до пят, луна пялится своим серебряным глазом. Какого черта! Ветер… Неужели будем купаться?

– Непременно!

Накаты волн, чешуйчатая лунная дорожка.

В воде теплее, чем на ветру. Наши головы над водой, ее белеющая бинтом рука. Потом она долго мне будет сниться – забинтованная рука.

Море успокаивается, освежает нас.

– Ты правда испугался, когда я свалилась? – спрашивает Елена.

– Очень…

– Правда?..

– Правда… Ложись на матрац, – говорю я, – поплывем к берегу…

– Еще немножко…

– Ложись…

– Чуть-чуть еще, ладно? А о чем ты подумал в первый момент?

– Я хотел броситься следом…

– Ну, правда?

– Я же бросился…

Руками я держусь за матрац, отдыхаю, мерзну уже.

– А ты проплывись кролем, как меня учил. Быстро!

Я плыву, ориентируясь на лунную дорожку. Теперь теплее.

– А-у, – кричу я.

Я вижу ее белый бинт. Как маяк.

– Все, – говорю я, – домой…

– Да…

Я плыву к ней, плыву, вижу белый бинт, черный матрац, лунная чешуя слева.

– Андрей, где ты?

– Здесь… Греби ко мне.

– Я гребу…

Я плыву что есть мочи.

– Ко мне греби, двумя руками, – говорю я.

– Я гребу!

Ветер!

– Я счас, Лен…

– Андрей…

Ветер! Ее уносит ветер!

– Андрей!

Море – это не то, что горы: я задыхаюсь, я делаю неимоверное усилие и уже касаюсь пальцами ее белой руки.

– Ай!..

Я разжимаю пальцы. Я не должен этого делать.

Я захлебываюсь. Открываю глаза: она рядом, но у меня уже нет сил, ни единой крохотной силочки, чтобы плыть к ней.

– Андрей!… – еще слышу я. Слышу и только кашляю, и дышу как паровоз.

Ее уносит ветер, и я бессилен что-либо сделать. Я не вижу ее. Я ее не вижу. Я даже не слышу ее голоса.

– Оставь матрац! – ору я – Оставь!..

Я не должен был разжимать свои пальцы. Не должен. Я не должен был отпускать ее руку… Не должен…

Ее вылавливают пограничники через какой-то час-полтора, мертвую, с обезумевшими глазами, белый бинт на руке, мокрые волосы. Все усилия врачей тщетны: ее умный мозг – мертв. Только однажды вздрогнуло и сделало несколько ударов сердце… Мертвые обмякшие соски…

Я думал, что сойду с ума, чокнусь!

Иногда мне снятся ее глаза, часто – белый бинт в черной ночи. Я куда-то плыву, плыву, потом просыпаюсь и с белыми, я знаю, глазами, сижу, цепенея, каменный, пью чай…

“Я выбился из сил”, – иной раз слышу я свой зачужевший голос. Со снами приходится мириться. Теперь живу без нее и тоже мирюсь с этим, затем становлюсь доктором наук. Я до сих пор не верю в то, что ее нет: все так нелепо. Успокаиваю себя тем, что в ее глупой, такой бессмысленной смерти я не виноват. Нет.

С годами забываются ее черты, стираются в памяти подробности нашего путешествия, только смолистую шишку я храню в ящике своего письменного стола.

Зонтов я просто боюсь. Лет пять или шесть я не бываю в Крыму. Меняю машину, завожу пса и отдаю себя работе.

Все ее фотокарточки сжигаю…

Иногда я хандрю, закрываю глаза, вижу ее нечеткие черты и живу так еще несколько лет. Затем все-таки произношу: “Ты мне очень нравишься… Очень…” У нее удивительное, редкое имя – Арина, коротка стрижка и божественные глаза…

Кроме Алушты и Ялты, она нигде еще в Крыму не была. Правда, в детстве – в Севастополе.

Мы едем: Симеиз, Кастрополь, Мелас…

– Странные здесь названия, – говорит Арина, – в них что-то греческое и восточное.