Леонид Бородин - Киднепинг по-советски

— Здесь он. — и на дом показывает со служебным подъездом.

— Кто?

— Друг твой.

— Почему?

— Лефортово это. За этим домом, видишь, другой, выше. Там он. Может, как раз его окно.

В мозгах сумятица. Обыкновенный дом из обыкновенного кирпича среди таких же обыкновенных домов, но там уже не жизнь, не свобода — как это представить! Если бы неприступный и мрачный замок на горизонте, как та тюрьма, откуда граф Монте-Кристо деру дал, или невидимое обычному глазу подземелье, о котором только догадываешься, что оно где-то очень далеко, да хрен подступишься… В общем, это должен быть какой-то другой мир. А так, как здесь, — это же издевательство! Запереть человека в обыкновенном доме! Ведь если сейчас гуднуть пару раз, то он там услышит, а к окну подойдет, то и увидит! Так же с ума сойти можно! Подумать только! Аркаша сейчас от него всего за каких-то сто метров, между ними лишь одна стена в пару, ну, пусть в две пары кирпичей — это же полчаса киркой поработать.

Возмущение сотрясало душу, а причину возмущения понять не мог, и такая противная дрожь в руках. Кому-нибудь сейчас в морду дать бы, чтоб расслабиться, но морды тоже все попрятались за стенами в четыре кирпича. Ведь и верно, разве можно побег смострячить посередине города, только зашурши, и какая-нибудь падла обязательно высунется из окна напротив или наискосяк и заорет. Илья говорил, что бесполезно, но чтоб такая безнадюга — не верилось. Сидел, пялился на окно и бормотал: «Безнадюга! Безнадюга!»

— Не понимаю, что ты говоришь?

Где ей понять, фифеле заморской! Вынарядилась тут.

— Аркашка рядом, соображаешь, а я ничего сделать не могу, будто руки отрублены, и мозги вытекли! Ничего!

И кулаком по торпеде — бац! Подсветка приборов мигнула, а деваха ойкнула испуганно и глазищами своими потянулась к нему, кулак ручками прохладными накрыла и шепелявила что-то на своем дурацком языке.

— Всем до фени, что Аркашка загибается, а у меня никакого способа! Никакого!

Вдруг она прижалась к нему, дрожащая такая, мягкая и прошептала еле слышно.

— Способ… да… я знаю способ…

— Чего?

— Есть способ… Киднепинг…

Развернулся к ней. Прямо нос к носу.

— Киднепинг… По-русски похищение… Берут заложника и письмо, если требование не выполняют, заложнику пулю сюда… — пальчиком ткнула ему в лоб.

— Ты ч-чо-о! — аж голосом охрип. — Совсем по фазе поехала! Чо мелешь-то?!

Пальчики к его губам и еще теснее прижалась, отодвинуться некуда.

— Можно не всерьез, а они не знают, что не всерьез и выполнят. Слушай, я это могу. Молчи! Это легко! Ты меня похищаешь, а им туда, в этот дом письмо, что изнасилуешь меня и убьешь, если они твоего друга не отпустят. Я иностранка. Международный скандал. Им сейчас нужен статус как это… слово хуже немецкого… благоприят… Они испугаются, я знаю.

— Ты ж дура чокнутая. — А дух захватило, захватило, а мысли одна другую локтями, а в горле сухо, сейчас бы рюмашку, какой там! — стакан граненый, чтоб от пяток до макушки пробрало! Ну и девка! Вот это да! За плечи схватил ее и так звонко чмокнул в губы, что Аркашка, если б у форточки стоял, услышал бы. Она же отпрянула, захохотала заливчато, смутила.

— Русские все так целуются, чуть зубы не вылетели?

— У русских зубы крепкие! А вот эскимосы, говорят, не целуются, а обнюхиваются.

И еще что-то такое молол — пьяный был от счастья, богатырем себя чувствовал, великим волшебником, которому все по плечу, и девчонка рядом будто из сказки по щучьему велению для Иванушки-дурачка, а вокруг Москва — столица нашей Родины, и небо звездное над Родиной и Москвой, ну, в общем, все о’кей, как и должно быть.

Электричка ползла к Москве и никак не могла доползти. Только разгонится и — как мордой об столб — остановка. Потом опять еле-еле со скрипом и визгом, ну, просто нервы трепала, падла! И пассажиры, как назло, все какие-то заторможенные, словно их упросили сесть и ехать, а им необязательно, а стоколесная телега подыгрывает и тащится, цепляясь за столбы и платформы. К тому же погода окончательно скурвилась. Грязные дождевые лохмотья зависли, куда ни глянь, затаились, приберегая пакости для конечной остановки, чтобы потом сразу всякой башке по ведру. Стекла выходных дверей в тамбуре мало что в копоти, но еще и запотели серой слизью — противно прикасаться и оттирать, а если не оттирать, вообще движения не чувствуешь, будто стоит электричка на месте и только вагонными судорогами делает вид, что на ходу. Мест в вагоне полно, да не сидится. Сонные людишки раздражают, крикнуть им хочется, что лопухи, что в мозги их закисшие и мысль не может прийти о том, с чем он, Игорь Смольников, едет в Москву и почему спешит, и что у него в кармане пиджака под плащом болоньим. А там всего-навсего бумажка, но от этой бумажки на уши встанут не сегодня-завтра кой-какие очень важные человеки! А потом случится такое, чего в этой стране отродясь не бывало. Но они, пассажиры утренней восьмичасовой, да и все прочие, что на платформах и в домишках мелькающих, они никогда не узнают, что с некоторыми был рядом, а мимо некоторых только в окне прошмыгнул тот, кто всю эту кашу заварил, — простой советский человек, простой, как эта самая, про которую по биологии проходили — амеба, туфелька, та, что сама на себя делится и сама на себя умножается и чихать хотела на всяких сложных и многоклеточных. Оттого-то и не терпится, оттого-то и хочется вскочить на крышу вагона и бежать вперед, перепрыгивая с вагона на вагон, чтоб скорее оказаться там, в Москве, скорее добраться до самого главного нервного сплетения, до узелка таинственного, до почтового ящичка на одном домишке каменном — и туда конвертик с листочком — это как тонкой иголочкой в нервный узелок, чтоб вся громадина содрогнулась и зашевелилась. То-то будет кайф — наблюдать из темного угла за гоношением и суетой.

Но это так, вторично. Главное — результат. А может, и вообще никакого заметного шороха не будет, а сразу результат, так даже лучше.

В конце концов, доберется червяк металлический когда-нибудь до места или нет! Руки чешутся!

Почему-то Игорь никакого конфуза не испытывал оттого, что все детали продумала и, порой даже в категорической форме, навязала ему девчонка-англичанка. Если по-мужскому приглядеться, вообще пацанка-заготовка, особенно, когда в простом платьице без выпендрежа. В башке у ней, конечно, много чего напихано не по возрасту, так оно и понятно, не в Задрыпанске росла, как он, и не в семье дорожного мастера. Только если подумать, что такое счастье, и всю, так сказать, материальную часть за скобки вынести, там что останется? Настроение! Когда человеку радостно жить, вот как мамане. Всяко бывало, но она живет с радостью, без лондонов и бальных платьев. Правда, тут еще что может быть, счастливость — черта характера. Кому-то от рождения дано, а кому-то — фиг, как ни надрывайся, как ни обвешивайся удачами, на душе помойка.