Леонид Гиршович - Шаутбенахт

О, как он страдал…

— Буддизм всё измеряет одной мерой: красоту, добро, мудрость, величие, силу любви, — приближенностью к некой точке, той, что бьется, пульсирует в глубине кокона, в самом его центре, а кокон этот и есть всё, и что умопостигаемо, и что не дано постичь тоже… Смысл существования человечества — приблизиться к этой точке, снимая один верхний слой за другим, постепенно обнажить ее. Так вот Лара, она и есть эта точка, понимаешь? Уже обнаженная. Я это понял, как только увидел ее в концерте. Она держала в руках ноты, она была в школьной форме.

«Жид прав». Даже когда прямо со школы ехали в Филармонию, то, чтоб не быть на концерте в форменном платье, где-то переодевались. В автобусе?.. Лара — никогда. Школьная форма заменяла ей наряд Евы, единственный, ее достойный. Ходить на концерты в коричневом платье и черном фартуке — то же, что приходить обнаженной. В принципе любая одежда для нее была лягушачьей кожей.

— А кто ее преследует и мучает, тот и всем людям враг. Я хотел за нее вступиться, но она не дает, говорит, ей плеснут в лицо серной кислотой.

Телефонные будки напоминали автоматы с газированной водой. Деревянных «беседок» в центре больше не увидишь.

— Хорошо, но позвонить же ей ты сейчас можешь?

— Я номера ее не знаю на память.

Всегда говори правду, и тебе никогда не будут верить. Он не сердился: приказ есть приказ.

— Она хоть дома? Или она в больнице? — Последнее слово он выкрикнул так, что редкий прохожий в нескольких метрах от нас обернулся.

— Она не в больнице.

«Идем в молчании суровом». Одинокий прохожий еще несколько раз на нас оборачивался.

— Когда она стишок сказала, который про нее гуляет, я этого учителя мог…

Хвостова, что ли? Дмитрий Александрович, украшавший пустовавшую глазницу плохоньким протезом, хаживал в черном френче — не то в преодоление дефицита чистых рубашек, не то демонстрируя, что давно разоружился перед советской властью (а в том, что припрятан был целый арсенал, сомневаться не приходилось). Еще математик тешил себя — и публику — простительным в его возрасте рукоприкладством: ненароком проводил линией жизни по плечевому поясу ученицы, пока та прилежно писала на доске черт-те что, и за это расплачивался лишним баллом, к обоюдному удовольствию. Лара вряд ли была исключением. Но о каких-то особых домогательствах Хвоста, воспетых к тому же в стихах, я впервые слышал.

— Это какой стишок? Тот, что в уборной был? А что, у баб тоже на стенках пишут? — Я мог перехитрить любого взрослого.

Он достал пачку дешевых сыпучих сигарет, «Примой» названных исключительно в насмешку (надо б «Перэсыпь»), и написал на ней такое … По крайней мере, с его точки зрения. Это только считается, что «поведать бумаге» — против нравственности, а сказал — и с концами. В действительности оскверняются уста, руки испачкал — помыл.

— Ответь мне как будущий музыкант, это правда, то, что он ей говорит: проникнуть в тайны мастерства нельзя иначе — только через грязь? А если ты чиста, тебя, значит, отчислят с пятном профнепригодной? Ладно, нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, как говорит моя матушка, Варвара Георгиевна.

Кто — «он»? Я был совершенно сбит с толку. Не Хвост же… Но не Инна же Семеновна.

Он держал пачку «Примы» передо мной, а когда я прочел, изорвал ее на мелкие клочки, переложив сигареты в карман. В одной книжке преступник крошит в кармане «Беломор» и, поравнявшись с милиционером, запускает пригоршней табака ему в глаза.

— Дальше я сам.

Я перебежал Невский на красный — как перешагнул, он остался дожидаться милиционера. Попетляв еще минут десять, я поднялся к себе. От стишка

икалось тошнотворным романсом. «Ехали на тройке с бубенцами…» — душевно жмурясь. Всей этой пьяной гитарщины я не выносил, уж лучше Клава с ее милиционерами, уж лучше «Марш энтузиастов».

Я кинулся ставить Мендельсона.

— Ты с ума сошел! Ты знаешь, который уже час? — возмутилась моя мама, Злата Михайловна.

— Пять минут! Три! Только до каденции!

Заесть, занюхать, заслушать.

Теперь в редевшем по весне мраке он поджидал меня. С видом Лары, опустив голову, я подходил и протягивал принятую с утра телефонограмму: «Милый, быть может, мои дни сочтены. Тем лучше. Я не стану добычей тех, кто ставит на мне опыты зла. Меня возьмет могила. Лара истлеет в земле. Ей страшно: мертвые все чувствуют… Или это не так? В памяти людей я останусь вечно живой, как героиня прекраснейшего романа, который зовется жизнь».

Она диктовала со знаками препинания — явно не раз перечитанное и уже не раз исправленное. Потом я прочитывал ей.

А спустя несколько дней вместо записки я доставил Юре Лару во плоти. Она осталась с ним — Алкестида со своим Адметом, а самозваный Геракл удалился.

Наша телефониада имела продолжение. В условный час я звонил куда-то, звонок должен был раздаться с точностью до минуты. Перед этим мы сверяли часы: ее «Победа» всегда отставала от моего «Полета».

Лара подходила к телефону:

— Алло… — и замолкала, «слушала». Шум голосов, поначалу стоявший в трубке, стихал.

Ее дыхание учащалось до форте-фортиссимо, наконец резкий вдох, почти как «ах», и ты в безвоздушном пространстве. Думаешь, пропала связь, — нет, все повторялось снова. То было отчаяние бегуна в виду неотвратимого финиша.

Я — слушатель. Наверняка был еще зритель, и все сопровождалось мимикой немого кино.

«Нет, этому не бывать!»

«Моей маме?!»

«За что вы меня так ненавидите?»

«Любите?»

«Боттичелли?! Нет, не продолжайте! А что, если я открою вашей жене глаза?»

«И пусть! И пусть сожжет мне все лицо!»

«И грудь! Каждый миллиметр тела!»

«Оно покроется рубцами — прекрасно! Тогда не останется на земле никого, кто бы пытал меня своей любовью. Я проклинаю свою красоту…»

«Да как вы смеете! Я дочь барона, командира эскадрильи „Летучая мышь“…»

Зуммер.

Это повторялось нечасто. Но много ли надо — несколько телефонных шариков душистого перца для вкуса? И всегда тот же самый номер. Я его засушил на память: Ж-2-79-48. В какой-то момент телефонная книжка становится гербарием.

В последний раз случился конфуз. Тревожно-влажное «алло», как вдруг…

— Александр Матвеевич! Есть человек на земле, которому судьба Лары небезразлична. Вы хорошо поняли?

Ослышаться было невозможно.

Представляю себе Ларин испуг: а вдруг в ответ он услышит мой голос? Так, обжегшись, отдергивают руку, как я нажал на рычаг. Ба-а! Да я — это же Ян.

Юра подвергся жесточайшей порке. Возвращаясь из школы, Лара не замечала его. Он стоически все сносил, словно уготованное судьбою ей стремился обратить против себя: это по его милости Ларе не дадут стать пианисткой. Бей! Бей меня! Казни меня, собаку! Пусть сильнее грянет буря, пусть больнее хлещет плетка! Только б откупиться.