Норман Мейлер - Берег варваров

— Поцелуй меня! — скомандовала она.

Ленни повиновалась и, обхватив голову малышки ладонями, воскликнула, глядя той в глаза:

— Какая же ты красивая!

Монина в знак признательности крепко обняла Ленни.

Холлингсворт тем временем прокашлялся.

— Здравствуй, Монина, — сказал он, чтобы обратить на себя внимание девочки.

Монина вздрогнула, не отрываясь от Ленни, и не только не обернулась на голос, но, наоборот, постаралась совсем спрятать лицо в волосах своей новой подруги. Более того, я вдруг услышал, как она начала хныкать.

— Мама сегодня испугалась.

— Чего испугалась? — спросила Ленни.

— Мамочка плачет.

Эти слова вконец расстроили Монину, и она, всхлипывая и икая, начала рассказывать какую-то историю, суть которой я ухватил лишь приблизительно. По всей видимости, дело началось с того, что Монина зачем-то отогнула угол ковра в комнате и обнаружила под ним каких-то насекомых. Собрав в кулачок нескольких тараканов или жучков — точно я так и не понял, — она высыпала их в стакан, а затем залила их кипятком из маминого кофейника. Затем она решила показать результат экзекуции маме, которая лежала на кровати и почему-то плакала. Мама, разумеется, не пришла в восторг от этого зрелища и швырнула стакан с мученически погибшими тараканами на пол. Судя по лепету Монины, среди сказанных Гиневрой слов выделялась показавшаяся ей вполне реальной угроза достать ремень. Поняв, что дело плохо, Монина расплакалась, и тогда Гиневра прижала ее к своей груди, после чего они еще некоторое время ревели вместе. Гиневра сквозь слезы говорила: «Я боялась его, но он может изменить нашу жизнь. Понимаешь, девочка моя, у нас теперь все будет по-другому». В тоске и унынии она воскликнула: «Ах! Мой возлюбленный покинул меня!»

Надо признать, что Монина просто уморительно пародировала мимику и интонации Гиневры: «Ах! Мой любовник покинул меня! — повторяла она тонким писклявым голоском. — Покинул! Покинул меня!»

Вскоре стало понятно, что долго скорбеть Монина не намерена: она была настолько довольна собой — тем, что ее актерскую репризу внимательно оценивает столь многочисленная аудитория, — что пересказ драматических событий в ее исполнении вскоре сменился откровенной пародией, смешной в первую очередь для самой исполнительницы. В общем, ближе к концу рассказа слезы и всхлипывания Монины уступили место улыбкам и хихиканью. Впрочем, мне показалось, что в этом смехе было что-то не по-детски зловещее.

Холлингсворт слушал девочку с делано рассеянным выражением на лице. О том, что он при этом напряженно внимает каждому слову Монины, можно было догадаться лишь по повторяющемуся секунда за секундой движению ноги: подошва его ботинка методично скользила взад-вперед по ковру. Я, со своей стороны, слушал историю Монины как бы ушами Холлингсворта, что позволило мне нарисовать мысленный портрет Гиневры не столько своими, сколько его красками. Я представил себе ее лицо с опухшими от слез глазами и подумал, что Холлингсворт, наверное, точно так же бесстрастно наблюдал бы за ней, как он сейчас следил за ее дочерью. Он точно так же сидел бы неподвижно в кресле или на стуле, равномерно, с четкостью метронома моргая глазами и вычерчивая носком ботинка одну и ту же линию на ковре. Гиневра представала передо мной и перед ним той самой, перевернутой на спину, беспомощной черепахой, которую она однажды уже видела во сне. Холлингсворт молча придвинул ногу чуть ближе к краю ее панциря, словно взвешивая, стоит ли напрягаться и совершать еще одно движение, чтобы вновь перевернуть мучающуюся черепаху, предоставив ей право существовать в более привычном для нее положении.

Он посмотрел на Монину, сидевшую у Ленни на коленях, и, воспользовавшись паузой в рассказе девочки, решил заговорить с ней. При первых же звуках его голоса Монина опять вздрогнула, но на этот раз обернулась к Холлингсворту, вновь готовая в любой момент разреветься.

— Монина, — сказал Холлингсворт, — зачем же ты понесла этих жуков маме? — Этот не то вопрос, не то упрек Холлингсворт сопроводил ледяной улыбкой.

Реакция Монины на его слова меня, мягко говоря, удивила. По всей вероятности, упрек Холлингсворта пробудил в девочке чувство вины. Впрочем, возможно, что она и раньше чувствовала себя виноватой, но попросту рассчитывала забыть о своем проступке. В любом случае мысль о том, что упрекать ее взялся не кто-то другой, а именно этот человек, была для нее неприемлема. По какой-то причине Монина посчитала такое положение дел в высшей степени несправедливым. Стремительно — гораздо быстрее, чем я мог от нее ожидать, — она слезла с колен Ленни и ракетой пронеслась мимо меня в сторону Холлингсворта. Боеголовкой этой ракеты были зубы и челюсти малышки. Она издала воинственный крик — ни дать ни взять короткое, но эффективное заклинание, превращающее ангелоподобную девочку в кровожадного призрака баньши, — и впилась зубами в руку Холлингсворта.

Нападение застало Холлингсворта врасплох. Его глаза округлились от ужаса и боли, а из груди непроизвольно вырвался не то стон, не то вой. Бог его знает, какие ночные кошмары увидел он наяву в этот миг. Он откинулся на спинку стула, запрокинул голову и на мгновение замер в полной неподвижности, словно окаменев.

— Я же ничего не сделал! — проорал он через секунду.

Завизжав, Монина разжала зубы и, рыдая в голос, выскочила за дверь.

Холлингсворт согнулся пополам от боли. Вытянув руку перед собой, он с ужасом на лице продемонстрировал нам смертельную, судя по его стонам, рану. Впрочем, на его запястье действительно остались два красных полукружия — следы от укуса Монины, — на которых кое-где даже выступили капельки крови. Полагаю, что будь клыки-кинжалы детских зубов чуть длиннее, Холлингсворту пришлось бы действительно худо. Он тем временем заерзал на стуле и зачем-то стал ощупывать голову здоровой, не пострадавшей от укуса рукой. Убедившись в том, что выбритых участков ни на макушке. ни на затылке нет и что к его черепу не прикреплены никакие электроды, он снова начал стонать, материться и даже целовать укушенную руку, ласково и бережно поддерживая ее здоровой ладонью. Он явно упивался своими страданиями, и его просто распирало от нежности и жалости по отношению к своей персоне.

Мы с Ленни сидели, молча переваривая увиденное. Холлингсворт тем временем чуть успокоился, опустил руки, и я заметил, что его действительно бьет крупная дрожь, которую он был не в силах унять. Кроме того, лицо Холлингсворта побледнело, а его лоб был сплошь покрыт мелкими капельками пота. Явно с трудом разжимая губы, он вдруг медленно и отчетливо произнес:

— Ну ничего, попадется мне еще эта девчонка — я ей голову, на хрен, оторву.