Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле — метров триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

— Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

— Дурак! — обижается Шмунин и хлопает дверью. — А еще Ницше читал! — кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски — дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

— Скубенты! — кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. — Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика — не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал — кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку — другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были — зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали — был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится — „Беларусом“ комбайн в мастерскую не оттащишь, а все „дэты“ на пахоте».

Вторым выскакивает из вагончика Никонов.

— Выходи строиться! — кричит он. — Быстро!

Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.

— Равняйсь! — кричит Никонов. — Смирно! С песней шагом марш!

Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.

— Наша Таня громко плачет, — кричит он дурным голосом, — уронила в речку мячик.

Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.

— Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, — заводит Шмунин на мотив «Среди долины ровные».

Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.

Юрке наплевать на все эти песенки.

«Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы „Волгу-Волгу“ посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь».

— Отделение, стой! — командует сам себе Никонов у входа.

В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.

— Ну и что? — допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.

— А чего? — удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. — Врубаю четвертую и тащу по улице.

— Зачем по улице? — встревает кто-то. — В объезд надо было.

— А я знал? — опять удивляется Лосев. — Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: «Стой!» А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?

— И-и-и! — скрипит Мишка. — А он что?

— А он говорит: «Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?» А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: «Пойди проспись, без наследства останешься!»

Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.

«Нашли над кем смеяться! — подумал Юрка. — Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?»

— Все, — говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. — Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.

Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:

— Ой, уморил!

Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.

«Гречневая, — отмечает Юрка, — от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо».

Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.

— Нет, — отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, — мне хватит.

Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял «Беларуса» — чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.

Дядя озирается по сторонам — ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.

Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.

— А за горючее комбайнер заплатит, — говорит дядя, облизывая горбушку, — так положено.

— Как же, — неожиданно для себя вылезает Юра, — вы заплатите!

«Зачем я вылезаю? — думает он. — Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать».

Но комбайнер уже поднял перчатку.

— А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? — спрашивает он Юрку. — Ты мамкину сиську давно бросил?

Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.

— Спорим, что комбайнер не заплатит?

— Я с тобой не только что спорить, — спокойно говорит дядя, — я с тобой рядом какать не сяду.

Слово-то, гад, какое выбрал!

Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.

После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.

Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, — не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками — как для младенцев, чтоб не падали, — и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы — никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься — тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой — ладно, мол, не волнуйся.