Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

— Плоховатый ты, плоховатый! — говорила мама, если я поздно возвращался домой. — Опять ключ забыл?

Каждое утро за завтраком, который я глотал наспех, я думал об этом злосчастном ключе. И почти всегда забывал.

Тяжелая дверь парадного выстреливала мной, и я с головой погружался в деловой сумрак улицы. День начинался на мокром, щербатом асфальте. Под тысячами ног хлюпала московская зима. Она ложилась мокрыми бортиками вдоль тротуаров, пенистыми лужами вскипала на мостовых. Зима была растоптана днем, стремительно мчавшимся неведомо куда.

День повисал на людях портфелями, папками, чемоданами, ложился мозолистыми ладонями в карманы синих прорезиненных плащей. Он светился в открытых ему навстречу глазах и горел рубином в гигантском «М» на перекрестке.

В то время дни у меня были пестрыми, как витражи станции метро «Новослободская». Я учился в университете, с утра просиживал шесть часов на занятиях, потом обедал в полутемной столовой с таким крепким запахом щей, что его было слышно двумя этажами выше, в кабинете криминалистики. Домой я возвращался поздно. Неважно откуда. Как-нибудь в другой раз я расскажу о том, как встречал рассвет на гулких просторах Садового кольца или как добирался из пригорода на самосвале, заговорив шофера презумпцией невиновности, как заблудился в двух шагах от дома — на Пушкинской площади и долго ждал, когда меня отыщет милиционер. Или не расскажу вовсе, потому что это были только случаи.

Я любил возвращаться пешком. Город создан для людей, но днем они не вспоминают об этом. Может быть, потому что людей на улицах слишком много. А ночью чувствуешь себя хозяином и бросаешь окурки только в урны.

Мне кажется, что я иду по следам отступающего дня. Мимо с неслышным днем грохотом проносятся редкие машины — это отставшие догоняют эшелон. Тротуар на противоположной стороне укладывается в тени домов. И когда ветер взмахивает фонарем, кажется, что он ворочается. День следит за улицей цепочкой белесых глаз. Они расставлены на одинаковом расстоянии, как часовые вдоль проволоки. Я смотрю на них и знаю, что сейчас они рассчитаются на первый-второй и каждый второй погаснет. После этого я посмотрю на циферблат — час ночи.

Пройдет еще час. И день уберет последних часовых. Но я этого не увижу. Я не могу судить день и дожидаться, когда ночь победит его. Потому что я сам — только частица дня, отпущенная до утра, до того самого завтрака, который я буду опять глотать наспех.

Я слушаю тишину уснувшего города, и мне не хочется вспоминать про день. Он неизбежен, и я иду к тому месту, откуда он для меня начинается — домой. Когда я подхожу к двери, то вспоминаю, что опять забыл ключ и мне придется звонить. И мама скажет, открывая дверь:

— Плоховатый ты у меня, плоховатый!

Еще она скажет, что знала о том, что я забыл ключ и потому не спала. Она говорит так всегда, но я знаю, что это неправда.

Я не вижу маму целыми днями. Когда я просыпаюсь, она уже на работе. Днем мы не встречаемся. Остается только вечер. Вернее — ночь. И она наступает в нашей семье только после того, как будут решены все вопросы. Сегодня мама начинает издалека.

— Скажи, сын, — говорит она, — можно ли заставлять людей быть лучше, чем они есть?

Я смотрю на нее удивленно — чего это ей вздумалось философствовать?

— Нет, наверное. Заставлять нельзя. Даже в колониях действуют методом убеждения. Нужно, чтобы люди поняли.

— А они не понимают.

И мама рассказывает о том, что ее бригада — она работает мастером в абажурном цехе — сегодня на собрании выкинула номер: отказалась бороться за звание бригады коммунистического труда.

— Они так и сказали, — говорит мама, — они сказали: «Знаешь что, Оля? Нам это ни к чему. Работаем мы хорошо. Учиться нам уже поздно. А в быту мы и без обязательств стараемся».

— Нахалки, — сокрушается мама, — упрямые нахалки. И я ничем не могла их убедить. Что же делать, сын?

Ее держат дневные заботы. Она не может о них забыть. А у меня перед глазами улица, по которой день отступал. И когда я в третий или четвертый раз говорю, что не знаю, но заставлять нельзя, ее взгляд становится насмешливым.

— Вас не тому учат, сын! Целый день ты пропадаешь неизвестно где. Вся твоя работа умещается в тоненькой папке и среднего размера голове, которой и сейчас впору купленная два года назад кепка. Ты медленно умнеешь, сын, хотя и приходишь домой поздно. Единственное, чему ты научился за последнее время — это забывать ключ и будить меня среди ночи.

Я смотрю на маму с удовольствием. Мне нравится это кино. И я начинаю понимать, почему она не убедила своих абажурниц.

— Ма, — говорю я, — поэтому ничего и не получилось. Нужно было застелить стол красным и прочесть вслух все, что написано в последних газетах.

— Ха! — и она бросает правой рукой через левое плечо воображаемую щепоть. — Ты не знаешь моих нахалок. Весь день они слушают радио, и официальностью их не обманешь. «Это не тот номер!» — скажут они. И они будут правы. Красная скатерть не для того, чтобы стучать по ней кулаком. Ты медленно умнеешь, сын.

И она снова взмахивает рукой, как толстые говорливые женщины в итальянских картинках, которые она любит смотреть.

В мастерской было что-то от Италии. Это было скопище толстых, шумных женщин. Шумных, потому что они сидели рядом. Толстых — потому что они сидели. И у каждой в руках было солнце. Желтое, красное, оранжевое, голубое. Десятки сверкающих солнц горели в мастерской, прижатые к столам пухлыми животами, и обидно было думать, что через полчаса их оденут в рюши и бахрому, заарканят шнурами и они превратятся в пошлые абажуры.

— Чего, ты волнуешься, ма? Про оранжевые абажуры уже был фельетон Нариньяни. Через пару месяцев вас закроют, и тогда будет безразлично, боролась бригада или нет.

— Дурак, — говорит она. — Сын — и дурак. Бывают же такие совпадения!

Ночью она долго не может уснуть. Я слышу, как стонут пружины дивана, и сердитое бормотание. Мать сердится на то, что не может уснуть — ей рано вставать.

Наверное, в ту ночь я увидел запомнившийся сон. Может быть, я увидел его раньше, может быть — позже. Но скорее всего именно в ту ночь, потому что сон имел прямое отношение к разговору.