Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

Я увидел Анну Захаровну.

Это было осеннее поле, над которым висела холодная пелена тумана. Прямо перед глазами качался узловатый стебелек с набухшей на краю острого листка слезинкой. Я горожанин и не знаю, как называется эта трава. Давно, в пионерском лагере, мы пропускали эти стебельки сквозь пальцы и загадывали — петушок или курочка. Теперь эта трава покрывала всю степь.

Оператор повел камерой влево, и стало видно группу людей — маленький островок в безбрежной степи. Камера придвинулась ближе, и уже можно было разобрать лица. Странное дело — они были знакомы. Вон худой, с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую лекцию начинает словами:

— То, что написано в учебнике, — вздор. Это написал не я, а редактор Чернявский.

Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала, аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый, его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких «потому что» существует миллион, и не боролся с шумом.

Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и всем остальным ставил зачет-«автомат», а этих гонял раза по три — отводил душу.

Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.

Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.

Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие волны степи.

И вдруг издалека донеслось: «Едет!»

— Едет! — прокатилось метрах в двухстах.

— Едет! — раздалось под самым ухом.

Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками, подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:

— Здравствуйте.

Потом бросила поводья, села поудобнее.

— Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, — сказала она, — но в красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.

В толпе понимающе закивали.

— Я буду говорить коротко, — продолжала она — помогите. Найдите мне статью.

— Какую? — спросили из толпы.

— Чтобы заставить человека стать лучше.

— Заставить? Нельзя, — сказал кто-то в задних рядах.

— Нет! — подтвердил второй голос, третий, четвертый.

— Нельзя? — переспросила Анна Захаровна. — А требовать с меня можно? Как мне-то быть?

Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно, как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое солнце с дырой посредине — для лампочки.

Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка — мне завернули курсовую. Чтобы не потерять стипендию, я решил подналечь и однажды, вернувшись поздно, но с ключом, просидел до утра в обществе книг, Кодекса законов о труде и кастрюль, потому что занимался на кухне.

В шесть часов я услышал, как в комнате заиграло радио. Я представил, как сейчас мама увидит мою пустую кровать, решит, что я попал под машину, и, нарочно топая, пошел в комнату. Мама стояла в дверях.

— Ага, — сказала она, — целы и невредимы. Здрасьте.

— Здрасьте! — ответил я очень вежливо.

Она моментально разделалась со страхом, и теперь в ее глазах плясали обычные черти.

— Ты сделал еще один шаг, сын. Раньше ты и ел, и спал дома. Теперь тебе показалось, что это слишком щедро. И ты решил приходить только за харчами. А рюкзак ты принес? Я выдам тебе на неделю вперед.

Ее голос дробился в тесном коридорчике, и казалось, что сейчас задребезжат стекла и заплачет за стеной соседская Лялька.

— Ма, — сказал я, — ты зря шумишь. Вот уже шесть часов мы с тобой под одной крышей. Но ты не знаешь, потому что спала, — я занимался.

— Новый фокус — заниматься решил, — в ее глазах мелькнула тревога, и я понял, что перестарался — Что-нибудь случилось, Мишка? Ты допрыгался? У тебя неприятности? Ну, отвечай же ты, чадо!

Нужно было спасать положение.

— Просто занимаюсь. Лучше скажи, как у тебя?

— Э-э. Подожди, я умоюсь. И приходи на кухню.

Когда я пришел, она уже повязала фартук и зажгла плиту.

— Так как же твои дела, ма?

— Плохо, — ответила она просто. — Анюта поступила так, как будто вы с ней сговорились. Она устроила торжественное собрание и десять раз сказала слово «нужно». Ее бригада согласилась.

— Почему — плохо? Может быть, на твоих это подействует.

Мама резко повернула кран, и толстая струя разбилась о дно кастрюли.

— Уже подействовало. Мои нахалки сговорились и решили обскакать бригаду Анюты. И они обскачут, будьте уверены. Они вообще работают лучше, а тут даже трепаться перестали.

Я знал, что две бригады цеха состязались зло и неуступчиво, торгуясь за каждую сотую процента. Наверное, если бы не соревнование, в день зарплаты они выходили бы стенка на стенку — так силен был в них дух соперничества.

— Что же делать, Мишка? Они осрамят Анюту.

— Нельзя запрещать работать лучше, — сказал я первое, что пришло в голову, — пусть стараются.

— Ты мне еще про колонии расскажи! — вдруг возмутилась мама. — Нет, ты мне скажи, что честный труд исправляет даже убийц! А разве у меня убийцы? У меня сорокалетние бабы, которые зовут друг друга девочками. Они могут по глупости сделать не то, а я... Хотя что я буду говорить тебе об этом? Ты знаешь только «да» и «нет» и думаешь, что между ними лежит пропасть. Иди чисти зубы и не думай, что я с тобой советовалась.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о маминой бригаде, потому что конец у истории оказался простым. В конце месяца, когда подвели итоги, выяснилось, что бригада Анны Захаровны опять отстала. Но нахалки не стали задирать носы. Они сказали:

— А разве мы хуже?

И тоже решили добиваться звания.

По вечерам я слушаю рассказы о бригаде. Иногда, чтобы подзадорить маму, говорю, что все это — пустые заботы, потому что фабрику скоро закроют. Тогда опять начинается кино.

Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесенному он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены, и тоненько звенят стекла.