Сергей Кошкин - Секреты русского сопромата

Город был окутан тьмой, которая казалась растекалась и густела в колючем морозном воздухе. На город спустилась ночь, звездная и волшебная рождественская ночь. Холм, на котором стоял город объятый снегом и тьмой, погружался в таинство морозной ночи. Чтобы не мешаться под ногами у волшебства улицы и дома, деревья и дворы спрятались в сон. Город, как заблудивший в овине кур, уснул, угревшись накрытый тяжелой шапкой звездной рождественской ночи.

Только во вросшем по самые окна в землю домике, угнездившемся у самого подножья холма, тлел огонек. Здесь жили студенты. Сережа- химик и Гена- панк. Гена напевал что–то из репертуара своей группы Тэсэне и тихонько побухивал что–то из большой банки. А Сереже–химику не спалось и не бухалось. На носу был зачет по сопромату. А с ним у Сережи отношения не сложились. Сергей был нонкомформистом. Еще на первом занятии он гордо заявил преподавателю Неману: «Хрен тебе, старый жид, а не посещаемость! Панки на сопромат не ходят!» Хоть Сережа был и химик, хотелось ему быть таким как Гена–панк. И потому на сопромат он последовательно не ходил. Да, в чем–то ему удавалось быть последовательным.

Гена–панк напевал все громче один из своих хитов:

«Меня бабка ебнула по башке костылем,

А преподов в универе я крою матом.»

«Да, Генка ведь гений» — осенило Сережу. И вдруг ему вспомнился разговор с его бабушкой. Мол, ночью накануне Рождества снятся заветные сны, по которым можно узнать будущее. «Не переживай бабанька, я в приметы не верю» — подумал про себя Сережа. «Панки сопромата не бояться. Завтра соображу что делать. А сейчас спать.» Но как тут заснешь, когда Генино пение вдруг оборвалось и сменилось звуками какой–то торжествующей жизнеутверждающей рвоты.

«Достойная кульминация. Вот сука, даже блюет он гениально, как то так экзистенциально и глубоко. Что же я… У меня завтра сопромат…со–про–мать его мат. Сдавать со–про–мат.» И занятый осмыслением этого заковыристого слова Сережа провалился в тяжелый вещий сон.

И нет больше прокуренной комнаты с блюющим Геной. Сережа несется по дороге, уверенно дергая на себя ручки высокоскоростно электрокара. Позади Багаевка и колхозное рабство, впереди свобода. Степной ветер бросает в лицо охапки пахучего степного воздуха, донося ароматы дикорастущей анаши с ближайших лесополос. Ветер, сдувает с сигареты искры, которые падают как холодные звезды на дорогу.

На дорогу, звезды — они же найдут тебя, Сережа, по звездам найдут. Отыщут как гончие псы, схватят и вернут в полпотовский рай колхоза. Дави на газ, Сережа, переключай скорости, лети послушный электрокар…

Но чу! Они уже позади! Не оборачивайся, Сережа, они схватят тебя! Сзади толпа тупых серостей, которые ненавидят все оригинальное, ненавидят панков и преферанс, звиздеж и просто талантливых ребят. Эти жалкие ничтожные люди ненавидят тебя, Сережа! Хотят поглотить тебя!

Вот из этого сгустка колхозной биомассы вперед вырывается Кабан. «Верни мотоцикл, падла картежник!!!» Но куда ему, Кабану, слаб он, руки коротки.

Его сменили два дагестанца, тянут к Сереже свои волосатые руки. «Вэрнись, Сирожа. Ми нэ будэм тебэ абижать, будэм любить. Кто нас русскому научит!?».

— Хрен вам, тупые дагестанцы, а не русский язык! Кричит Сережа и его электрокар уже столь быстр, что отрывается от дороги и летит над ней не соприкасаясь с твердью.

Но что это!? Сзади танк! И с башни танка Сереже грозит Тарас. «Опять хмурого обкололся, клятый героинщик — проносится в голове у Сережи».

— Кошкин, пидарас, стоять! Пять ржавых траков тебе в сраку прямой наводкой! — не унимается Тарас. Что делать, как спастись?

И тут что–то разорвалось и погрузчик куда–то пропал, а под ногами мелькает асфальт расчерченный белыми полосами. Это же институтский стадион.

«Быстрее, Кошкин, ленивая скотина, быстрее! Тебе еще за меня аналитику, органику, неорганику, математику делать!» — кричит Мурзина.

«Быстрее Мурзина, быстрее, в норму не укладываешься.» — кричит какой–то хер в спортивной форме.

«Не Мурзина я» — думает Кошкин, с удивлением разглядывая женскую спортивную форму на себе. Но скорости, тем не менее, он прибавляет.

«Кошкина, бежи к нам," — плотоядно ухмыляясь кричат похотливые дагестанцы, стоящие в конце дорожки.

— Хрен вам, а не Кошкина — кричит Сережа и ныряет в кусты. А там еще одна беговая дорожка. У края этой дорожки стоит Дьякова с большой грудью и с большим плакатом: «Когда же ты меня трахнешь, Кошкин?».

— Дура, пожила бы как я две недели с дагестанцами, сразу бы трахаться навсегда расхотелось! Кричит ей в лицо Кошкин и проносится мимо несколько раз переворачиваясь в воздухе и приземляясь со звуком глухого шлепка на свежевзрытую землю.

Очнувшись он начинает бить по земле кулаками и требовать:

— Верни коньяк, мясо верни! Верни коньяк, мясо верни! Верни–и–и …жадный… жидяра жадный…

Тело его сотрясают судороги рыданий постепенно переходящие в копательные движения. И рыл он ногтями землю, надеясь отрыть куски говядины и коньяковые родники.

Земля, будто услышав его, расступилась и пропустила его куда–то глубже. Туда где, высятся горы белых как снег таблеток, на которые так не больно падать. С которыми вообще не нужно падать. Сережа берет таблетки и горстями запихиваю себе в рот: «жизнь вычитает из меня тех, кто мне так нужен — Немана, Дьякову, коньяк, мясо, моих единомышленников, женщин, все канут в реке Неман, в холодных непрозрачных её водах. Жизнь вычитает, а я наплюсую. Наплюсую, восполню в себе возникающую от этого адски гадского вычитания пустоту. Белые таблетки плюс, черная река минус. И все, к таким хренам, обнулилось..»

Но есть и покой где–то, дарящий радость сказочный покой… Высокая елка, вершина которой даже не видна. И только волшебная музыка поддерживает хоровод детишек, завившийся спиралью вокруг елки. Один из них наш Серёжа.

И вот к добрым детишкам по искрящейся лестнице спускается добрый Бог. Несет им подарки, мандарины, яблоки в золотой фольге, зачетки с проставленными зачетами по сопромату.

Стоп, что это за выражение тревоги набежало на его высокое чело, что остановило его? Да и кого остановило? Это уже и не добрый Бог, а некое воплощение сил зла.

— А это что за кошонок среди невинных деток? Да на нем же кровь невинного Немана!

И вправду кошачья шерсть вся забрызгана темно–красным чем–то.

— Дяденька, это коньячина, а не кровь невинно убиенного мной препода — хочет сказать Сережа.

— Что за херню вы мне кошачью подсунули? Что обидно, тупое шахтинское быдло? А ну–ка на хрен его отсюда! На вечный сопромат его.