Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя

Водитель поймет — значит, пассажира надо высадить на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта.

А каково объявленьице:

«Лифт вниз не поднимает».

Одесситы легко понимают друг друга.

— Где кровь проливаешь? (Это значит — где работаешь?)

— Говорите на меня, как на двух (то есть обращайтесь ко мне на «вы»).

— Скажите, если я пойду по этой улице, там будет железнодорожный вокзал?

— Он там будет, даже если вы не пойдете по этой улице.

Моя художница по костюмам, которая тоже впервые оказалась в Одессе, рассказывает:

— У меня вечером поезд в Ленинград. Подхожу к будке сапожника:

— Можно набить набойки на каблуки?

— Почему нет…

— Когда мне прийти?

Поскреб ногтем небритую щеку:

— Ну… придите через два дня…

— Какие два дня! — возмущаюсь. — Тут работы на полчаса! У меня вечером поезд…

— Хорошо. Придите через полчаса, и уже будут готовы…

Прихожу через полчаса. Набойки готовы…

— Сколько я вам должна?

— Ну… — опять поскреб щеку. — Дайте мне три рубля…

— Какие три рубля?! Тут работы на пятьдесят копеек…

— Какая вы скандальная женщина! Дайте мне три рубля… Я вам дам два пятьдесят сдачи…

Поселили нас в «Куряже». Гостинице Одесской киностудии. «Куряжом» ее обозвал кто-то из предыдущей, хуциевской гвардии, — так называлась колония малолетних преступников в «Педагогической поэме» Макаренко. «Куряж» начинал жить ночью. Часов в 12 вдруг все поднимались и шли на море, спускались по крутому обрыву и купались голыми.

Пушкин:

Трубку я тогда еще не курил, и пили мы, конечно, не кофе, а «Шабское, Алиготе» и «Перлина Степу».

Почти в каждой комнате «Куряжа» на стене карандашом был нацарапан телефон «Скорой помощи»: 25–05 — 09 — милая безотказная девушка Надя.

Костя Ершов, актер и режиссер, жаловался мне:

— Всю ночь не спал. Сосед-армянин привел ночью девушку, до утра они возились в своей кровати, и только слышалось оттуда: «Умоляю, ну!»

Однажды подхожу к «Куряжу», на стене объявление:

«Позор! Команда «Куряжа» проиграла команде двора со счетом 12:16».

Ну а дальше объявлялся состав новой команды: Менжевицкий, Чардынин, Говорухин… На воротах Крючков Николай Афанасьевич…

И далее — телеграммы от всех знаменитых футболистов с пожеланиями выиграть «Куряжу» решающую встречу. Игру эту мы с трудом выиграли. Против нас играли мальчишки девяти-десяти лет, среди них будущий знаменитый режиссер и продюсер Валера Тодоровский.

С короткометражками у нас, слава богу, ничего не получилось.

Вызывает нас директор киностудии Збандут Геннадий Пантелеевич (милейший человек, умница) и говорит:

— Горит сценарий, плохой, предупреждаю. Нет режиссера, возьметесь? Сдать надо в этом году, хоть тридцать первого декабря, хоть за пять минут до Нового года. Но — сдать! Иначе нам не дадут на следующий год пятую единицу, и придется увольнять народ. (Одесская киностудия должна по плану снимать пять фильмов в год, если четыре — то, соответственно, и бюджет меньше.) Ну как, беретесь? Вот сценарий, через час жду ответ…

И закрутилось. Уехали мы в Люсдорф (это рядом с Одессой) в Дом творчества, стали клепать свой сценарий. Работаем, читаем книжки про альпинистов, по вечерам ходим в подвальчик, где наливают сухой мускат, легкое, волшебного вкуса вино.

Прошла неделя. Смотрим — получается такая же дребедень. Ни сюжета толкового, ни характеров. Что делать?

Боря вызывает из Москвы своего товарища, Володю Максимова, замечательного русского писателя, будущего редактора парижского журнала «Континент».

Приезжает Максимов. Мы поговорили немного и пошли отметить приезд товарища. По дороге расхваливали наш мускат. Это была решительная ошибка.

Максимов запил. Пьяный Максимов — это очень страшно. Пришлось нам снять комнатку рядом с Домом творчества и поселить его там. Два раза в день мы навещали его. Обязанности наши были простыми. Утром и вечером мы приносили две бутылки «чернил» (червоне мщне — красное крепкое) и выливали ботинок. С постели он не вставал, мочился в ботинки, которые стояли у кровати…

Так создавался фильм «Вертикаль».

Теперь я понимаю, мы здорово рисковали. И если бы не счастливая идея пригласить и заразить любовью к горам Высоцкого (до этого он горы видел только в кино), если бы не Софья Губайдулина, великий композитор современности (это была ее первая работа), ничего бы из нашей лабуды не получилось, и никогда бы нам не стать режиссерами. И не увидели бы зрители ни «Пиратов XX века» (Борина картина по моему сценарию), ни «Место встречи изменить нельзя».

А «Вертикаль», кстати, мы сдавали худсовету 31 декабря за час до полуночи.

На одесский Привоз (рынок) приезжие ходят не купить даже, а так — побродить, послушать…

Пожилая одесситка продает лавровый лист. Перед ней гора лавровых веников:

— Купи, купи, хозяйка. И в супчик положить можно, и в баньке попариться, и мужа погонять…

Покупательница перебирает пальцами крепкие лавровые ветки. Ногти у нее длинные, яркого алого цвета.

— А ногти-то, ногти! Хоть на елку вешай…

На прилавке лежат тощие, словно дрожащие от холода цыплята. Покупатель:

— Почем синенькие?

(В Одессе синенькими называют баклажаны.)

Рыбные ряды. Бычки, одноглазая камбала, ставридка… Раки. Огромные лиманские раки. В ведро входит от силы пятнадцать штук. Раки живые, зеленые; ведро дрожит от их шевеления, вот-вот упадет.

— Почем раки?

— Пятнадцать — ведро…

Это дорого, очень дорого. Покупатель немножко ошарашен ценой:

— Они что у тебя, стихами разговаривают?

Осень. Морозно по утрам. Здоровая, кровь с молоком, хохлушка продает мед. Руки у нее, шея, верхняя часть груди оголены, но все равно ей жарко — от нее чуть ли не пар идет. Перед ней на прилавке горшки с медом. Деревянной лопаточкой зачерпывает мед, мажет на палец покупателю, тот пробует — облизывает палец. Она:

— Мужчинам лучше этот… И жинка будет довольна, и суседке останется…

Мимо нее проходит негр-студент. Ему холодно; кутается в шарф, на голове зимняя шапка с опущенными ушами. Она:

— Шо, змерз… Маугли?

Все звали его Пушкиным. Даже директор киностудии, официальное лицо, забывал, что он Володя Мальцев. Когда должна была нагрянуть комиссия, он вызывал Пушкина и говорил:

— Пушкин, сгинь! Чтоб никто тебя не видел.

Даже мама. Ее спрашивали:

— Пушкин дома?

— Нету вашего Пушкина, — отвечала она.

В детстве был похож на великого арапа — курчавые волосы, смугл. (Сейчас-то уже нет — большая черная борода, седая грива волос.) Ну и одевался соответственно — смокинга не носил. Сегодня и внимания никто бы не обратил, а тогда…