Эрнест Пепин - Танго ненависти

Волнуясь и сомневаясь, Элизетт доползла до парикмахера, привыкшего превращать в картинки головы дам из высшего общества. Он стриг, красил, тонировал, распрямлял и укладывал волосы новой клиентки. Выйдя из парикмахерской, Элизетт напоминала то ли абстрактную картину, то ли завитую курицу, измененную до неузнаваемости с помощью маски с рожками: надо заметить, что женщина чувствовала себя крайне неуверенно в новом образе. Но Мано поддержал ее начинания, и Элизетт, набравшись смелости, принялась трудиться дальше над изменением собственного облика. Она подобрала прозрачное вечернее платье, перечеркнутое легким намеком на крошечные трусики и лифчик. Публика приветствовала ее смелость, а после двух-трех бокалов шампанского «Дом Периньон» она хохотала, как заведенная, удивляясь новым ощущениям и радостно встречая все вольности, что рождало ее новое естество. Дальше — больше. Мано Бородка с гордостью выставлял напоказ необыкновенную супругу, такую модную, стильную и раскованную. Ожемчуженная, озолоченная, обриллиантенная, скорее шикарно раздетая, чем одетая, Элизетт узнала от своей доброй подруги, что помимо обыденной супружеской жизни существует особая сладостная эротика. Вот тут она напрочь забыла о стыде и непорочности, а Мано Бородка начал задумываться о содеянном. Но невозможно остановить лошадь, которой вожжа под хвост попала! Она изучила тысячу и одну позу из Камасутры, увлеклась коллекционированием порнофильмов, накупила себе нижнего белья, достойного гарема восточного султана. Теперь Элизетт находила супруга слишком стеснительным, слишком забитым, совершенно не думающим об удовольствиях. Мано, сообразив, что уже поздно выходить из игры, уступил жене и принялся изображать из себя эдакого современного раскрепощенного мужчину, владеющего роскошной женщиной, которой он разрешает попирать барьеры глупых условностей, при этом не обращая внимания ни на сплетни, ни на общепринятые правила. Увы, Элизетт уже не нуждалась ни в руководстве, ни в разрешениях, она катилась по наклонной дороге удовольствий, как колесо, слетевшее с оси телеги. За спиной Бородки она погружалась во всевозможные оргии, вплоть до того дня, когда Мано совершенно неожиданно (он опоздал на самолет) вернулся домой и обнаружил в своей гостиной множество совершенно голых мужчин и женщин, занимавшихся групповым сексом. Он застыл на пороге, а затем сквозь слезы заметил, как его крошка Элизетт, оседлавшая любовника, жестом приглашает мужа раздеться и присоединиться к веселью. Мано Бородка ударился в религию, а разведенная Элизетт, все такая же сияющая и цветущая, прогуливает по городу свои прелести женщины-вамп. Открытый ею модный бутик процветает, а ее ночи приближают красотку к звездам. Она, как истинная герцогиня, принимает поклонение этого мира и дарит, кому пожелает, блаженство своей черной розы.

Вот в какое время мы жили, Ника и я. Время конца начала. Ни она, ни я об этом не знали. Страна, которая нам досталась, крутилась, как могла, под ударами бича традиций, пытаясь оставить в прошлом поля сахарного тростника, горькие стенания о потерянной Африке; отныне она жила, следуя ритму всего остального мира, пытаясь найти свое место в том безумии, когда слова «мужчина» и «женщина» стали синонимами. Не было больше хозяев, силой берущих чернокожих рабынь. Не было больше мужчин, смеющихся над тем, что пинают женщину. Ни одна женщина больше не согласится воспитывать детей за банку сгущенного молока и терпеть наглую надменность любовницы мужа. А некоторые мужчины научились сквозь пальцы смотреть на супружескую неверность. Полиция принимает многочисленные жалобы и исковые заявления, суды утверждают разводы, и общество потихоньку скатывается к закону существ, которых оно само и породило. Старые истории, рассказывающие о превосходстве цвета кожи, о превосходстве пода, о превосходстве класса, постепенно забываются, стираются из памяти людей, ведущих беспрерывную жесточайшую борьбу за существование. Старое колониальное общество, сочетавшее в себе сладкую жизнь феодалов, жестокость всемогущих господ, страшную участь рабов, почти уничтожено, и вокруг него дуют ветры неизбежной смерти. Женщины приподняли свои вуали, а мужчины лавируют, закутавшись в лохмотья былых привилегий, как несчастные жертвы кораблекрушения на спасательном плоту. Конец правления, конец расы; мужчины моего поколения стали последними потомками династии, зародившейся в колыбели колониализма. Их мир обрушился, они сметены профсоюзами, феминистами (как женщинами, так и мужчинами), советами осторожных мужей, средствами массовой информации, новыми законами.

Некоторые из них до сих пор пытаются сопротивляться и никак не могут приспособиться к новой эпохе. Их музыка дребезжит, как кастрюля, привязанная к хвосту обезумевшего пса. Они больше не находят поддержки в обществе, в котором их презирают. Из страха перед законом уже не раздают оплеухи направо и налево, ведь женщины больше не боятся говорить, жаловаться, изобличать такое поведение мужчин. Отцы, виновные в кровосмесительстве, предстают перед суровыми судьями, и им не могут помочь никакие адвокаты. Жены подают жалобы на своих мужей за изнасилование. Бывшие мужья рвут на себе волосы, пытаясь понять, в какой момент они сваляли дурака. Бал безнаказанных подошел к концу, и каждый ищет свое место на новой шахматной доске, где всем заправляет пресловутое равенство. Женщина-пилот дальней авиации наводит ужас, многие не помышляют даже шепотом заговорить с женщиной-главой крупного завода, женщиной-профессором университета, женщиной-комиссаром полиции, женщиной-хирургом, женщиной-культуристкой, да иногда и с обычной торговкой рыбой, лихо управляющей своим грузовичком, ведь и она может отругать за щетину на подбородке. Женщины-самцы готовы торговаться, меняться, но ничего не давать даром, иначе им кажется, что они становятся похожими на салонных пуделей, которых приобретают лишь для украшения интерьера.

Наступило время, внутри которого у каждого из нас появилось время собственное, время параллельное. Постоянно идя на уступки, так как я всегда ненавидел главенствовать над кем-либо, я все же оставался на плоту былых времен. Вместе с управляющими плантациями, с торговцами-оптовиками с берега моря, женщинами, торговавшими в крошечных лавчонках, а также с бутылкой рома, который оставлял место для механизированной уборки сахарного тростника, для индустриальных зон, расположившихся в городских предместьях, для магазинов самообслуживания и все для того же рома, разлитого по бутылкам межнациональными компаниями. Ника же мечтала любым способом уйти из этого времени, даже если она и ценила местный колорит. Мы превратились в две иллюстрации одной и той же страны, что заставляло нас постоянно сталкиваться лбами. Я выбрал лагерь незыблемых традиций, потому что я не знал ничего другого. Ника рвалась вон из круга, очерченного предками. При этом ее ненависть, прилипчивая, как пиявка, не имела ничего общего с новым временем, в котором бывшие супруги, обзаведясь новыми семьями, разлетались в разные стороны так же легко, как невесомые перышки, танцующие на ветру.