Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Что он и делает и бесцеремонно, как учительница, тянущая провинившегося ученика в кабинет директора школы. Не убирая руки с моего плеча, он ведет меня в кабинет Драгомира. Там он садится на стул сбоку от стола директора, который, оторвавшись от вороха бумаг, поднимает на меня раздраженный взгляд.

— Демьян, так дальше продолжаться не может, — говорит, вопреки моим ожиданиям, не директор, а Балтага.

— Так невозможно работать, — говорит он и косится на Драгомира, явно ожидая слов поддержки или хотя бы одобрительного кивка. — За более чем полгода вашего пребывания в аспирантуре вы не выполнили ни одного задания из годового плана отдела. Наши сотрудники на одном энтузиазме работают, — его голос начинает дрожать, — тратят собственные деньги на поездки по республике, собирают этнографические данные…

— Господин профессор, — подает, наконец, голос Драгомир, — спасибо, достаточно, все, надеюсь, понятно, — он бросает на меня колючий взгляд из–под очков.

Растерянно глядя то на директора, то на меня, Балтага еще открывает рот, словно не может удержать запланированных к произнесению слов.

— У вас, — ручкой показывает на часы на стене Драгомир, — заседание отдела начинается. Оставьте нас вдвоем, господин профессор.

Балтага демонстрирует высший пилотаж приспособленчества — исчезает из кабинета незаметно, словно надев шапку–невидимку, и мы с Драгомиром несколько мгновений пялимся на бумаги на столе.

— Тут вот какое дело, — тяжело поднимается Драгомир: переход к более неформальной интонации — обычная форма сообщения начальником неприятной для подчиненного новости.

Драгомир медленно расхаживает по кабинету и так же неспешно излагает свою версию разрыва с издательством Казаку. Меня такие подробности не очень интересуют, потому что я жду решающего вердикта, который со спокойной душой позволит мне дожидаться Диану, теперь уже в качестве бывшего аспиранта. Запоминаю я лишь одно, что–то о некорретном, как выразился Драгомир, начислении гонораров авторам учебников — еще одна стандартное оправдание. Делая вид, что я его внимательно слушаю, я даже понимающе киваю Драгомиру, а сам думаю, что это, наверное, рекорд — лишиться двух начальников за два дня. Дальнейшие размышления наверняка вызвали бы ироническую ухмылку на моем лице и как следствие, вопросительное выражение на лице Драгомира, но углубляться в собственные мысли мне не пришлось.

Я просыпаюсь от одной фразы Драгомира, да что просыпаюсь — подпрыгиваю на стуле, и это совсем не преувеличение!

Через десять минут, обменявшись с Любомиром Атанасовичем — меньшего, чем упоминания по имени–отчеству он теперь не заслуживает — крепким рукопожатием, я выхожу из его кабинета и неспешно иду по длинной красной ковровой дорожки. Мне и впрямь впору считать себя триумфатором, не хватает лишь лаврового венка на шее да ликующих шеренг вдоль всего коридора. Наверное, в моей походке есть что–то хозяйское, во всяком случае, я про себя отмечаю, что истершаяся ковровая дорожка постелена явно в советские времена и ее неплохо бы поменять на новую.

Что ж, некоторые основания уверенно вышагивать по коридору института истории у меня есть, ведь все его научные сотрудники теперь оказываются в полной зависимости — если, конечно, изъявят желание опубликовать свои труды — от нового издательства Любомира Атанасовича. В котором пару минут назад появился главный верстальщик, в моем, представьте себе, лице.

В конце коридора я вижу Диану и уже поднимаю руку, чтобы окликнуть ее, но через мгновение моя рука безвольно опускается вниз, а сам я останавливаюсь и едва удерживаю себя, чтобы не опереться о стену. Диану же мое состояние, похоже, не волнует: она как ни в чем не бывало, повернувшись ко мне спиной, несколько раз целует человека, которого я вспоминаю лишь после того, как они весело прощаются, и он исчезает в проеме, ведущем на лестницу.

Это Дан Сокиркэ — известный прохвост, которого ненавидит весь институт истории. Смуглый тридцатилетний коллега Дианы по отделу новой истории, которому завидуют пахнущие плесенью историки–старики за его умение выбивать из примаров (глава городской администрации — прим. автора) в Молдавии деньги на скучные описания истории возглавляемых ими сел.

Диана отрывает дверь в свой отдел, но до этого проходит мимо меня как человек, не обладающий даром медиума — мимо призрака. Словно я — пустое место.

— Диана! — только и говорю я.

— А? — чуть поворачивает голову она, недостаточно, чтобы взглянуть мне в глаза.

— Что у тебя с ним? — спрашиваю я, а она лишь хмыкает.

И закрывает за собой дверь: у Дианы явно устаревшая информация, по которой я — не аспирант, да и вообще неудачник, сотрудник издательства, одновременно лишившегося всех заказов.

Я смотрю на дверь перед собой — не слишком ли часто я пялюсь на закрытые по вине Дианы двери?

— Курица! — не ору, но достаточно громко, так, чтобы меня услышали по ту сторону двери, говорю я. — Курица облезлая! Выпустишь ты у меня монографию, в нашем издательстве!

Так и говорю — «в нашем», и иду прямо к выходу.

Большая досада — оказаться в центральном парке Кишинева в плохом настроении. Особенно когда за несколько дней до Пасхи дворники выметают последнюю пылинку, разве что не протирают спиртом булыжники прогулочных дорожек — их бы с их рвением в наш двор — и мне решительно нечего в отчаянии пнуть ногой.

А так хочется — я бы обрадовался любой встречной коробки обуви, даже заранее зная, что под ней, как в детстве, припрятан коварный кирпич.

Окурок! Мой взгляд фиксируется на нем, как внимание голодного хищника на одинокой жертве, и я даже не замечаю, что перехожу на крадущийся шаг, чтобы, когда он наконец окажется в метре от меня, приложиться как следует, так что подошва, как мне кажется, извлекает искры из брусчастки. Окурок ударяется в чьи–то туфли напротив, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть растерянный взгляд. Точно такой же, как взгляд Казаку две недели назад.

— Как же так? — развел Казаку огромными руками. — Как же так, Демьян?

Два дня — как контрастный душ, выплеснувший на меня две неизвестные прежде эмоциональные крайности в поведении шефа. Точнее, теперь уже бывшего шефа, ведь на следующий после исторического (и истерического для него) собрания, я все–таки появился в издательстве. Около пяти вечера и только чтобы попрощаться.

— Что же ты будешь делать? — спросил Казаку, но меня не проведешь.

Я не собирался откровенничать о своей договоренности с Драгомиром, и мне в общем–то было плевать, даже если Казаку узнает. Задача–минимум — без напряжения получить на руки свою трудовую книжку, а потому я наврал, что ухожу из издательского дела насовсем, наврал про маминого брата, который еще в девяносто втором первым завез в Кишинев импортное пиво — про это я не врал, но об этом я Казаку и не сообщил, ограничившись лишь информацией о том, что дядя берет меня в свой торговый бизнес. Умолчал я о том, что пиво хорошо к рульке, а ложка к обеду, и что пока мой дядя праздновал успех, его успели обойти конкуренты, и что теперь он в Москве, но радости от этого немного — он всего лишь официант в ресторане. Что ж, во всяком случае, с пивом он так и не расстался.