Сергей Дигол - Практикант[СИ]

— Кризис в отношениях, папа, — бросаю я в невидимый потолок.

— Ты, конечно, прости, если можешь, — поспешно отзывается голос из тьмы, — а если не можешь, не прощай. Это и так трудно объяснить, а уж собственному сыну, — заканчивает он вздохом.

— Просто, — продолжает он, — пора бы уже привыкнуть. Пятый год, как никак. Разведены мы с мамой официально. Она тебе разве не говорила? Ну, что развод оформлен официально, по обоюдному согласию, она и соответствующий документ прислала нотариально заве…

— Я вообще–то про кризис межгосударственных отношений, — перебиваю я разоткровенничавшегося вдруг невидимку и могу поклясться, что чувствую, — не слышу и уж конечно не вижу, — а именно чувствую, как отец шевельнулся. Что ж, еще одно свидетельство того, что в обычных ситуациях человек использует непростительно мало возможностей собственного головного мозга.

— Не понимаю, — в голоса отца слышится обида, — что у тебя стряслось?

Ох, стряслось, папа, да еще как, думаю я и вспоминаю нашу с ним встречу в парке. Выметенные дорожки, оживающие каштаны и окурок, отлетающий от его ноги. И, ко всему прочему, точно такое же настроение. Хуже некуда.

— Понимаете, этот кризис, — слышу я голос — не из темной утробы прихожей, а откуда–то из закоулков собственного мозга, и голос этот принадлежит Казаряну.

Дальше — больше. В моем воображении, за неимением скрытого сумраком окружающего изображения, я вижу самого Казаряна, точно такого, каким я увидел его тогда — почти два месяца назад, когда мне показалось, что седых волос, по сравнению с нашей первой встречей, у него еще прибавилось. А может, тогда мне это просто показалось, а все дело — в нетерпеливости его голоса, которым он старается поскорее завершить нашу явно тяготившую его встречу. Встречу, назначенную им самим же на день, который должен был стать моим первым рабочим днем в «Automat Oops».

Поймав себя на том, что начинаю считать седые нити в его гриве, словно в первый раз мне удалось завершить полный подсчет, и теперь настала пора убедиться, что стремительное поседение Казаряна — не иллюзия, я не могу объяснить себе, зачем уволился с «Капсулайна». Разве что оправдаться идиотским стадным инстинктом.

— Все проекты заморожены, — сообщает мне седовласый владелец дизайн–студии голосом диктора, сообщающего о начале войны. — Третий день как ни одна банка молдавских консервов не пересекает российской границы. Сами понимаете, все из–за этой глупости, — доверительно делится он своей оценкой внезапного охлаждения отношений между Молдавией и Россией.

Я понимающе киваю, будто вычерчиваю головой в воздухе обереженный круг, позволяющий мне остаться в стороне от этого безумия, не пострадать от грянувшей на Молдавию беды — закрытия основного рынка сбыта ее продукции, из которой лично меня в данный момент больше всего касается консервная.

— Я вынужден, — продолжает Казарян сквозь зубы, — отправить половину своего коллектива в неоплачиваемый отпуск. Давайте отложим, Демьян, ваше вливание в наш коллектив. Месяца на три, пока не разрулится ситуация.

— И что дальше? — слышу я, и лицо Казаряна растворяется стремительно тающими островками, совсем как в жир в рекламе сверхмощного средства для мытья посуды. Оставшаяся реальность не балует меня разнообразием: полная темнота вместо потолка перед глазами и рука отца на плече. Он, оказывается, помнит квартиру с закрытыми, что можно считать установленным фактом, глазами, в противном случае мое невеселое погружение в воспоминания почти двухмесячной давности завершилось бы несколько раньше. Причем внезапно — от грохота опрокидываемого папой кресла или, почище того, тумбочки с телевизором.

Отцовское прикосновение меня совершенно не трогает, — не в прямом, конечно, смысле. Его пальцы мягко, как диверсант в лагерь противника, высаживаются на мое плечо, вот только мысль о внезапной родительской нежности — последнее, что может прийти мне в голову. Она и не приходит, а думаю я о том, что папаша страсть как хочет побыстрее слинять — на третий этаж к своей крашено–рыжей пышке, которая если и не успела закатить ему истерику в связи со сборами к сегодняшней вылазкой, то лишь потому, что отец соврал, отвечая на вопрос об авторе неожиданного звонка в их уже как–никак пятый год как совместную дверь. А может, папа просто брезгует, касаясь меня поверхностно, чтобы не заразиться вирусом невезения, от которого, как он, кажется, полагает, обзавелся иммунитетом одновременно с новой супругой?

— Я объявление видел, — говорит он, и рука испаряется с моего плеча, так осторожно, что мне еще некоторое время кажется, что она все еще там. — У нас в вестибюле министерства, если помнишь, киоски сельхозпроизводителей.

Я киваю, чего отец, разумеется, не замечает, но ему вполне хватает молчания в качестве подтверждения своих слов.

— В общем, в одной из этих точек продавщица уволилась, — говорит он и возвращает пальцы на мое плечо, теперь гораздо решительней, словно нуждаясь в поддержке, — и уже пару дней вместо нее покупателей встречает табличка «Требуется реализатор». Как ты на это смотришь? Хотя бы на первое время, а? — сжимает мне плечо он.

— На какое первое, отец? — дернув плечом, вырываюсь я. — А каким будет второе? Может, раньше надо было думать о первом времени, отец? Вообще о времени? — брызжу я слюной, причем на себя, потому что все еще лежу на кровати.

— Я же просто предложил, — оправдывается отец. Так и вижу, как он вжимает голову в сузившиеся плечи.

— У тебя всегда все просто! — отпускаю тормоза я. — Просто на одном месте тридцать лет сидеть, просто не удосужиться заработать даже на сраные «Жигули»! Мать бросить — вообще раз плюнуть!

— Демьян! — умоляет остановиться отец.

— Пошел вон! — с удовольствием рявкаю я, — и не забудь убрать в прихожей. Ты там, кажется, намусорил.

Я замолкаю, ошеломленный собственной решительностью, опьяненный эйфорией, но уже через пару минут, когда щелкает входной замок, я чувствую мерзкую неудовлетворенность, похожую, должно быть, на ломку наркоманов.

Немного посидев на кровати, я подхожу к холодильнику и, открыв дверцу, матерюсь на всю квартиру. Вода выливается мне на ноги, в десятый, должно быть, раз с момента отключения электричества. Нахожу в боковой двери бутылку пива, совсем теплую, а если учесть, что купил я ее месяца четыре назад, еще будучи штатным сотрудником коммерческого предприятия, специалистом со стабильной и не самой последней по меркам Молдавии зарплатой, ожидать фейерверка приятных ощущений от пенного напитка не приходится. Хорошо, если не отравлюсь.

Вернувшись в комнату, стягиваю промокшие от мерзкой, словно липкой воды из холодильника, спортивные штаны. Но до этого убеждаюсь, что в прихожей убрано — никаких купюр я, даже нагнувшись, на полу не замечаю.