Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Потом еще мы час валяемся в кровати — отдыхая, болтая, смеясь, целуясь, и снова трахаясь. Когда электронные часы на комоде напротив кровати показали час двадцать семь — разумеется, ночи, — я, не надевая даже трусов, встаю и направляюсь в кухню, спиной чувствуя ее взгляд. Ее недоуменно–вопросительный взгляд.

— Жрать охота, — кричу я, и после крохотной, ровно для небольшого замешательства, паузы, слышу шелест простыни: ее величество Ира почтит меня своим присутствием.

Пока она повторяет один и тот же маршрут — от холодильника к столу и обратно — я смотрю на нее, не вставая из–за стола. На ее среднего размера — не то что у Дианы — груди, на ее зад, половинки которого заметно трясутся при ходьбе, на ее хрупки плечи и худые руки: оказывается, успешной по силам стать и физически слабой женщине. Насладиться — а мне и вправду доставляли удовольствие ее передвижения по кухне — я не мог лишь едва видимым, колючим от коротких волосков треугольником под пупком: его Ира спрятала под мечту извращенца — передником на голое тело.

Я любуюсь ей и начинаю презирать себя. За беспечность, с которой я слился с ней, не подумав о презервативах. Я даже кусаю себе губы — в прямом смысле, — вспомнив, что по статистике именно богатые женщины составляют группу риска венерических заболеваний. Впрочем, вспоминаю я, кажется, это относится к женам богатых мужей, муженьков–кошельков, изменяющим своим благоверным направо и налево, а в качестве компенсации расплачивающихся с женами шубами, золотом, а также трихомонадами и прочей мерзостью, так комфортно чувствующей себя в женских половых органах.

Ира не похожа на замужнюю, решаю я, объяснив свою гипотезу тем, что о ее муже никто ни словом не обмолвился — ни она сама, ни, что гораздо важнее, Доманская во время собрания. Как ни странно, мой аутотренинг по поводу сексуального здоровья Иры не дает развиться и другому потенциальному беспокойству — мысли о ее возможной беременности от меня. А может, просто на подсознательном уровне кто–то внутри меня решает, что беременность — такой пустяк по сравнению с триппером?

В последний раз сунув голову навстречу бьющему из холодильника свету, Ира возвращается к столу с вазочкой с оливками, и я чувствую себя словно на черствых именинах, или как это должно называться у переспавших друг с другом мужчины и женщины.

— Когда же ты? — растерянно тычу я вилкой в тарелку, не понимая, в какой момент вечера продукты со стола перекочевали в холодильник.

— Ах да! — взмахиваю вилкой я, припомнив, что из ванны вернулся в спальню один, оставив Иру то ли причесываться, то ли вытираться. Оказалось, ей удалось успеть гораздо больше.

Вздохнув и тряхнув головой, словно изгоняя лишние вопросы, я наливаю нам обоим водки. Мы выпиваем, и на закуску я набрасываюсь с таким аппетитом, что Ира поглядывает на меня с испугом: она явно подзабыла, что это за зверь — чертовски голодный мужик.

Кроме застывшего у нее в глазах вопроса — «разве можно так много есть», ни о чем другом Ира выведывать у меня явно не собирается. На все свои вопросы относительно меня она, похоже ответила. Просто затащив меня в свою постель.

Выпив еще водки, я решаю, что взаимных обязательств не давал, а значит, мои вопросы — единственная возможность поддержать наш застольный разговор.

— Ты разведена? — спрашиваю я, сосредоточенно разрезая отбивную.

— Я не замужем, — перестав жевать и чуть помедлив, отвечает она.

— Это понятно. — говорю я и закидываю кусочек мяса в рот. — Но почему: разведена, вдова?

— Послушай, — звякнув вилкой о тарелку, нетерпеливо начинает она.

— Все–все! — бросаю, в свою очередь, вилку в тарелку я. — Простое любопытство.

Сдаюсь я весело, и от нее не скрывается насмешливость моего тона. Вряд ли с ней кто–то так разговаривает, во всяком случае, давно никто такого с ней себе не позволял. Она привыкла бить первой, и оборона ей дается тяжело, гораздо труднее атаки.

— Не быть замужем можно потому, что ни разу не была замужем.

Она смягчается, но я не очень–то верю в ее спокойствие: она сейчас скорее рысь перед прыжком, чем коала на эвкалипте.

— Вообще–то, — продолжаю испытывать судьбу я, — странно все это. Молодой учитель с матерью ученицы…

— Что?! — сорвавшись на крик, перебивает она, но тут же повторяет, уже тоном мгновенно взявшей себя в руки властной женщины. — Что?

— Я–я–я, — тяну я, но она перебивает.

— Хочешь сказать, что я стара для тебя?

— Я просто, — теряюсь я, теперь уж без шуток, — я хотел… Просто сама ситуация…

— Да ты когда институт–то закончил? — бьет в самую точку она. — Мы же наверняка ровесники. Ну, или почти.

Виновато кивнув, я вспоминаю свое недавнее отражение в зеркале. Я нечасто смотрюсь в зеркало — даже бритье нельзя принять за дотошный осмотр собственной физиономии, ведь обычно я ограничиваюсь изучением заросших щетиной участков.

Пару дней назад случилось непоправимое: подравнивая баки, я нашел свои виски изрядно постаревшими — количество седых волос существенно перевешивало оригинальные каштановые, при том, что за последний год я внезапно оброс волосами — причем черными — на плечах, чего я от себя никак не ожидал.

Ира, конечно, была права, и сфотографируйся мы вместе, я бы наверняка сошел за ее старшего брата, если конечно, заранее соврать о нашем кровном родстве. Впрочем, совместная фотография — это то, что нам обоим нужно меньше всего. Во всяком случае, сейчас.

— Я родила дочь в восемнадцать лет, — говорит Ира и, положив руки на стол, подпирает ими себе груди. — А у тебя есть дети?

Честно помотав головой, я даже не удивляюсь, что о жене она даже не заикается. В конце концов, разве для богатой одинокой женщины это проблема — жена понравившегося, но бедного учителя истории?

— Я не был женат, — уточняю я, выкрадывая секунды для вычисления ее возраста. Получается тридцать пять: действительно, всего на пять лет меня старше.

— Нам не разрешили пожениться, — говорит она, по–прежнему бесстыдно выставляя груди напоказ.

— Он был беден? — спрашиваю я.

— Это я была бедна, — усмехается она, — а он был сыном секретаря кишиневского горкома. Но дело не в этом.

Ира поднимает бутылку водки и снова наливает, причем себе — до самых краев рюмки.

— Просто когда я родила, — говорит она, сжимая рюмку, — ему едва исполнилось пятнадцать.

Проклятый молдавский обычай!

— Может, помочь, Демьян Валерьевич? — слышу я за спиной и оборачиваюсь.

Вернее, не совсем за спиной, но как еще выразиться, если обращаются не столько к тебе, сколько к твоей заднице. Нависающей над головами двух лицеистов, курящих под забором, в решетки которого я одновременно упираюсь ногами и за которые цепляюсь руками. Собственно, и обернуться как следует чтобы ответить мне не по силам, поэтому я лишь поворачиваю голову в бок и, конечно же, все равно никого не вижу.