Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

К тому времени я уже неделю работал в этом отделе и часто ее видел. Похоже, что и она узнала меня и не удивилась, что я пришел ей на помощь.

— Ну-ну, милые дамы, — сказал я, и уже один мой голос заставил их внезапно замолчать.

— Я первая занимала, — сказала одна из спорщиц, полная женщина с энергичным подбородком и широкими выпирающими скулами.

Она крепко держалась за отрез и тянула его к себе.

— Она ошибается, — сказала другая, поменьше ростом и вообще не такая здоровенная. — Я тут стояла, а она не заметила.

Эта тянула к себе отрез за другой край.

Все женщины посмотрели на нас, продавщицы, положив на прилавок ткани и ножницы, с интересом наблюдали за развитием событий.

Я обратился к той, что говорила со мной последней.

— Скажите, мадам, вы покупаете для себя? — вопросил я.

Шерстяная ткань. Ярко-красного цвета.

Она кивнула.

— Да. Этого как раз хватит на платье.

— Но этот цвет вам совсем не идет, мадам, — произнес я немного тише, чтобы меня было лучше слышно.

Она так испугалась, что ее судорожно сведенные пальцы расслабились и почти выпустили ткань. Соперница воспользовалась шансом и выдернула у нее отрез. Побежденная в упор глядела на меня. Эта женщина средних лет явно не ожидала, что здесь отнесутся к ней с таким участием. Ее лицо утратило выражение непреклонности, губы разжались и полуоткрытый рот придал лицу более мягкое, беспомощное выражение.

— Но тогда ткань достанется ей, — сказала она так тихо, чтобы ее услышал только я.

Так как она была ниже меня ростом, я наклонился (я стоял спиной к другой женщине) и сказал так, чтобы услышать меня могла только она:

— Здесь каждый покупает, что хочет, но этот цвет определенно не ваш.

Все еще пребывая в изумлении от неожиданного поворота дела, она наивно призналась:

— Мой муж тоже так считает, он меня предупреждал. Спасибо!

Она уступила купон сопернице, повернулась к продавщице, с восхищением следившей за развитием событий, и сказала:

— Лучше я возьму вон тот, сизый, который выбрала сначала, ну, вы меня поняли.

— Как это вам удалось? — спросил Вольф, услышав от меня рассказ об этом происшествии.

— Не знаю, — сказал я.

— Но вы, должно быть, что-то при этом думали? — настаивал он.

— Я хотел уладить спор. Все остальное получается само собой, очень просто, — сказал я.

— Жаль, что обычно вы так твердолобы, — сказал он.

— Неужели? — спросил я.

Впервые он столь откровенно высказал свое мнение обо мне.

— Никто не знает, что вы, в сущности, думаете и на чьей вы стороне, — продолжал он.

— Ого, — сказал я. — По-моему, это ясно.

Ведь я такой же, как они, размышлял я, а они все-таки сомневаются. Разве я не ношу то же клеймо, разве оно не связывает нас? Неужели они думают, что я страдаю от него меньше, чем они, потому что не горжусь им как благородным знаком отличия и не выпячиваю его как нечто уникальное, словно в мире нет ничего более возвышенного? Ну да, я не умею ненавидеть тех, кого не люблю. И поэтому они сомневаются? Если бы знать, что там, наверху, у старого фотографа, о котором говорил мой отец, есть любимые портреты, что он время от времени вынимает их, любуется ими… А что, если он любит все свои снимки? Или один, в принципе неудачный, но и его время от времени подвергает некоторой ревизии? Но никто не знает, какой из снимков не удался. Камера-обскура бережет свою тайну. Желание узнать ее было бы дерзостью и гордыней.

— Все считают вас слишком упрямым, — сказал Вольф. — Быть может, в личном общении вы не столь упрямы, если узнать вас ближе. К сожалению, вы никому не даете такой возможности.

— Почему меня считают упрямым? — спросил я.

— У вас заскорузлые взгляды, — сказал он. — По крайней мере, судя по вашим скупым высказываниям. В тех редких случаях, когда вы показываетесь на люди, вас находят твердолобым. Я лично считаю, что вы ненадежны. Может, вы ненавидите самого себя?

— Вы полагаете, что я себя ненавижу, потому что хотел бы быть кем-то другим, а не самим собой?

— Возможно, — неуверенно ответил он.

— Значит, вы ошибаетесь, — отрезал я.

— Я был бы рад ошибиться, — произнес он довольно любезно и одновременно холодно. — В самом деле, хорошо бы иметь уверенность, что вы знаете, на чьей вы стороне. Создается впечатление, что вы колеблетесь, что вы, скажем уж честно, слабое звено.

— Может, провокатор? Платный агент?

— Да нет, — серьезно возразил он, тем более подчеркивая обвинение в слабости. — Не агент. За деньги вас не купишь.

— Жаль, — продолжал я в том же ироничном тоне. — А я-то надеялся, что у меня для этого все задатки. Разве нет?

— За деньги не купишь, — повторил он, явно намекая на другую возможность.

— Тогда за что? — спросил я с вызовом.

— Почему вы издеваетесь над самим собой? — сказал Вольф, спокойно глядя на меня. — Терпеть нелюбовь к себе и без того трудно.

Я был поражен.

— С чего вы это взяли? — небрежно сказал я, стараясь не подавать виду, что его удар попал в цель.

— Вы себя выдаете.

— В каком смысле?

Я заметил, что теряю самообладание, и несколько раз энергично откашлялся.

— Окажите мне любезность, — сказал он тем же спокойным и проникновенным тоном, — и не защищайте его всякий раз.

— Кого? — спросил я.

Он рассмеялся.

— С вами никогда не знаешь, то ли вы притворяетесь, то ли впрямь так думаете.

— Вот как, — сказал я.

Молчание.

Через некоторое время я продолжил:

— Почему мне ставят в упрек, что мои мысли в чем-то отличаются от общего мнения? Некоторые впечатления детства…

Он не дал мне договорить.

— Вероятно, такие же, как у всех нас, — сказал он. — Это вас не извиняет. Вам не хватает чувства причастности к общей судьбе, которое сплачивает всех нас. Вы забываете, что все, кто страдает на этом свете, принадлежат к избранным.

Все они страдают, пронеслось у меня в голове, все страдают от своего клейма, так я и знал. Они гордятся своим страданием, как благородным знаком отличия, и выпячивают его как нечто уникальное, словно в мире нет больше ничего возвышенного. Но они страдают, а то, что они делают из своих страданий, — это, в сущности, небольшая подтасовка.

— Знать бы наверняка, что на самом деле все это так, как вы говорите, — сказал я. — Если бы только знать…

— Да, конечно, — с ходу отрезал он.

Но по тому, как медленно он поднял голову и отвел взгляд и напряженно устремил его вдаль, было видно, что сам он был недоволен своим ответом.

— Значит, по-вашему, я его защищаю? — спросил я.

— Не впрямую. Но вы стараетесь вдуматься в него, исследовать и понять его побудительные мотивы. Получается, что вы в каком-то смысле ему симпатизируете, хотя…

— …хотя можно было бы требовать, чтобы я его ненавидел, — закончил я его фразу.