Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

— Вы видите людей покупающих, в азарте выбора и принятия решений. Это, конечно, тоже захватывает, правда? Вы их видите, так сказать, в пылу сражения. А я их вижу после боя, после победы или поражения, если угодно, когда они уносят домой свои трофеи. Для одних покупка ничего уже не значит, они так пресытились, что совсем не чувствуют счастья при исполнении желания. Но я вижу и счастливых, и удовлетворенных, и сомневающихся. Эти никогда не знают, была ли их покупка удачной.

Когда мы переходили улицу, она сказала: «Осторожно!» и взяла меня под руку. Ее рука была сильной и нежной.

— Я сужу о покупателях по тому, как они отходят от кассы и протягивают мне чек. В сущности, у меня в руках оказывается их собственность. Я ее заворачиваю, а они стоят и ждут своего свертка. Я представляю себе, как они распаковывают его, придя домой, или вручают тому, кому он предназначен в подарок. Иногда они благодарят меня за покупку, а ведь она и так уже принадлежит им.

— У одних есть деньги, им легко покупать, они к этому привычны, а другим приходится долго считать, — сказала она. — А вы и в бумажник можете заглянуть?

— Сразу видно, — ответил я, — радуются они или сомневаются. У одного денег мало, и поэтому он рад покупке, у другого тоже мало, и поэтому он сомневается и относится к покупке как к важному делу. А еще есть люди, довольные жизнью — с деньгами или без, не важно.

— Но все-таки самое прекрасное — это дети, — сказала она. — Вы обратили внимание на детей?

— Да, — сказал я, обрадованный тем, что она напомнила мне о детях. — Вы правы, дети в универмаге, — это действительно самое прекрасное. Нужно бы все универмаги вообще оставить только детям. Праздник начинается с порога, и, как на всяком празднике, они смеются, капризничают, трусят и плачут. Один отдел игрушек чего стоит. Вот где блаженство. Если бы ребенок мог иметь представление о рае, он бы вообразил себе отдел игрушек.

— Или буфет.

— Да, буфет на верхнем этаже, — сказал я. — Хотя там, наверху, у меня часто возникает желание вылить сливки через парапет прямо в атриум.

— Вот эта кондитерская, — сказала она и остановилась. — Хотите познакомиться с моим братом?

Двери кондитерской пребывали в постоянном движении из-за входивших и выходивших посетителей. Мы вошли.

Ее брат уже ждал за маленьким столиком с двумя свободными стульями, в дальнем углу зала. Он сидел спиной к стене, так что увидел нас сразу. Они поздоровались, не привлекая к себе внимания: короткий взмах руки, кивок головой, привет. Мы обменялись рукопожатием. Это был высокий худой парень, старше сестры, даже внешне, с непроницаемым выражением лица. Он держался прямо и носил усики на верхней губе. Когда мы здоровались, лицо его оставалось бесстрастным. Мы сели и сделали заказ. Компания за столом получилась молчаливая и не слишком веселая. В основном говорила она, долго распространяясь о ссоре в отделе и моем участии в ее разрешении. Он ограничился несколькими блеклыми возгласами вроде «так-так» и «ага!». У меня сложилось впечатление, что эта история наводила на него скуку. Мое присутствие, без сомнения, ему мешало. Пока мы ели, он пару раз посмотрел на меня испытующе, я перехватил его взгляд, и он ответил мне взглядом в упор. Я пожалел, что пришел сюда. Но он и за сестрой наблюдал таким же образом. А она, видимо, к этому привыкла.

Мы быстро закончили трапезу, что должно было послужить мне предостережением. Не следует общаться с людьми, которые гасят хорошее настроение за столом и сидят на своем стуле, как в кресле у зубного врача.

— Прошу прощения, что покидаю вас, — заявил он, как только мы оказались на улице. И, обращаясь к сестре, пояснил: — Ты знаешь, у меня важная встреча.

В этих коротких словах мне померещилась какая-то тревога. Это немного примирило меня с ним, хотя досада не проходила.

Он быстро распрощался, но и после его ухода прежнее настроение непринужденности долго еще не возвращалось. Видимо, и она находилась под впечатлением неудачного застолья и всячески старалась сгладить мою, дай свою, неловкость. Не сказать, чтобы она разыгрывала комедию.

— Пройдемся еще немного? — предложила она. — Я условилась чуть позже встретиться с подругой из магазина. У вас есть время?

Мы прошлись вместе по оживленным вечерним улицам. Она расспрашивала меня о моей учебе, о том о сем, вникала в мои ответы, и прежняя доверительность тона, установившаяся по дороге в кафетерий, постепенно вернулась.

— Между прочим, — сказала она, — вы говорили, что в универмаге можно купить все, что составляет человеческую жизнь, от колыбели до могилы.

— Да, говорил.

— А мне пришло в голову кое-что, чего у нас купить нельзя. Знаете — что?

Снова это «у нас». Значит, она все-таки причисляет меня к своим. Она помолчала, давая мне возможность угадать ответ.

— Не знаю, — сказал я.

— Гробы, — сказала она. — Гробы у нас не продаются. А гроб, между прочим, относится к человеческой жизни от колыбели до могилы.

— Я сообщу об этом директору, — отозвался я с серьезной миной. — Между прочим, есть универмаги, которые преспокойно торгуют гробами, когда-то я слышал об этом.

— Мы ими не торгуем, — повторила она. — Может, вас назначат шефом гробового отдела, вы не против?

И хотя я расхохотался, услышав ее странную идею, в этот момент мне стало не по себе. Я оцепенел. Может, это тоже было лишь предчувствием?

— Вон идет мой автобус, — сказала она.

Мы стояли на остановке, где уже набралось много народу.

— До свиданья, приятного вечера, — сказал я.

— До свиданья, — сказала она. — До завтра?

Подошел автобус. Я кивнул. Она окинула меня теплым взглядом, я дружески ей улыбнулся. Автобус быстро отошел. Сквозь запотевшее стекло было видно, как она, стоя у дверей, машет мне рукой.

То, что не удалось моему отцу, что не удалось моим теперешним приятелям, со всею их страстной ненавистью и смелой гордостью, совершило воспоминание о моем утраченном друге. Признаваясь в дружбе с моим врагом, он приблизил его ко мне. И тот, сделав большой шаг из своего бесформенного одиночества, заговорил со мной. Мое воображение было заинтриговано. Он был силен и влиятелен. Где бы он ни являлся, он проводил изменения, нес с собой опасность, волновал и покорял сердца. Его контуры были начертаны на будущем, как на большом камне, из которого любовь и ненависть медленно ваяли во времени его фигуру. Когда-нибудь наши пути пересекутся. Я сожалел о том, как повел себя, прощаясь с другом у дома тетки. Я сорвался, я бросился бежать. Разве не должен был я бороться сильнее? Не слишком ли рано я сдался? И с тех пор меня одолевают противоречивые чувства: удивление, страх, любопытство, гордость.

В глубине души я был оскорблен, а может быть, и ревновал к тому, кто столь несомненно пользовался предпочтением моего старого друга. Он во всем меня обошел. Мне оставалось только смотреть им вслед, а это печально. Никто из них не должен был видеть, что я страдаю. Понемногу я свыкся со своим положением. Роль побежденного позволяла утешаться иллюзией собственного превосходства: такой вот я недотрога. В конце концов я пришел к соблазнительной идее, что путь к нему и сквозь него есть путь к самому себе.