Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

Мы с хозяином скрылись в подвале, прошли по нескольким темным коридорам, поднялись и спустились по лестнице и очутились в каком-то флигеле. Зал, похоже, находился где-то рядом, через каменные стены сюда проникал хаотичный шум множества голосов. Хозяин открыл дверь. Мы оказались на другом конце слегка покатого зала, так что могли заглянуть в праздничный хаос.

Зал был украшен знаменами, флагами и гирляндами, с парапета галерки свисали огромные транспаранты с какими-то воинственными лозунгами. Люди располагались на длинных рядах стульев, за столами с вымпелами. Вдоль стен тоже были расставлены стулья, казалось, здесь занимали места целыми семьями. Между столами и рядами сновали кельнеры в белых блузах, пронося над головами металлические подносы. Все вокруг пили и курили. Все тонуло в сизых клубах дыма и водяного пара. И было непонятно, кто тут сидит, какого образа мыслей придерживается.

— Я поставлю для вас стул, здесь, впереди, — сказал хозяин и указал на край первого ряда. — Вам будет хорошо его видно.

Казалось, он горел желанием доставить меня в зал. Он уже готов был исчезнуть в одной из небольших комнат рядом со сценой (мы стояли у левой кулисы), чтобы принести оттуда стул.

— Не нужно, — сказал я, потянув его за рукав. — Я передумал, мест нет, дышать нечем, идемте отсюда.

Он глядел на меня в полном недоумении. Я захлопнул дверь.

Я не хотел в первый раз встречать своего врага в пивной, где дым стоит столбом.

Мы проделали обратный путь, и я снова оказался в ресторане. Один. В одном городишке, под одной крышей с ним.

Если бы хозяин втащил меня в зал, я бы сидел, так сказать, у его ног, слушал и незаметно его наблюдал. Я мог бы внимать ему, сколько душе угодно, и понять наконец, что он за человек. Но все произошло слишком внезапно. В конце концов, я не для того отправился в пешее путешествие, чтобы так неожиданно встретиться с ним лицом к лицу. Я знал, как пройти в зал. Если бы захотел, мог бы подобраться к нему поближе. Имея достаточно смелости (мысленно я в этом не сомневался), я бы мог совершить вещи, из ряда вон выходящие. Например, подойти к нему во время перерыва и вовлечь его в разговор. Я не скажу ему, кто я и откуда. Просто некто из публики. Сторонник или противник? Я и об этом оставлю его в неведении. Усталость и приступ дурного настроения создавали благодатную почву для появления подобных мыслей. Они крутились и сталкивались в моей голове. В ходе беседы, лихорадочно размышлял я, между нами возникнет не то чтобы дружба, но как бы взаимопонимание. По его манере слушать и возражать я пойму, какое чувство постепенно возобладает. Он выразит сожаление, что до сих пор никто не говорил ему ничего подобного. Я намекну, что мне это понятно, и останусь таким же сдержанным. Что еще я должен ему сказать? Мне постепенно удастся убедить его, что он находится на ложном пути, что его представления о его противниках не имеют ничего, абсолютно ничего общего с реальной картиной. Я не стану говорить: «Погляди на меня и признай, что ты заблуждаешься». Я продолжу дискуссию. Он, конечно, так быстро не сдастся, конечно, нет. Но от меня, от моей тактичности, моей убедительности, от моих аргументов зависит его прозрение. Если бы мне удалось убедить его! Да, тогда я еще держался мнения, что человека можно изменить путем дискуссии. Если бы я мог его изменить, мое восхищение им только возросло бы.

Здесь я должен дать объяснение, в какой-то мере извиняющее степень моей тогдашней бесхарактерности. В глазах моих тогдашних приятелей я был слабаком. Позиция моя была шаткой, то есть я сознавал, что мою позицию можно было считать шаткой. В разговорах и дискуссиях я не отличался страстным темпераментом и упорством, слишком многое обдумывал и взвешивал, прежде всего, возможные соображения и аргументы другой стороны. Я уделял ей излишнее внимание. Не могли же все они залезть мне в голову, где противоречивые чувства вызывали такую путаницу. Кроме того (я повторно признаю свою коварную слабость), я сам не до конца понимал, что мною движет. Например: должен был я рассказать им об эпизоде с моим другом? Сердечные дела вызывают смех. Должен был я откровенно уличить себя в малодушии? В том, что пока (именно пока) не могу занять позиции и принимать решения в споре не на жизнь, а на смерть?

Самообман — самая услужливая форма лжи, панацея от всех болезней личности. Он может залечивать даже метафизические раны. Пусть эпизод с моим другом и нанес мне внушительный удар, но он не сбил меня с ног. Наоборот. Это первое и немалое разочарование укрепило меня и подготовило ко всем дальнейшим. Теперь я уже не стоял перед ними безоружным. Оценил ли я эту утрату как успех? Или уже здесь начался самообман? Разве можно одновременно одержать победу и потерпеть поражение? Разве не этого хотел мой друг — левой рукой загрести одно, а правой — другое? Пусть со стороны я выглядел неуверенным, нерешительным, слабаком, никто не мог помешать мне раз и навсегда разделаться со своей слабостью. Может, я таким образом избавлюсь от своих терзаний.

Я был объективен. Я принадлежал к группе так называемых объективистов, то есть людей, которые считают своим долгом рассматривать происходящее свободно, независимо от любого личного мнения. Ибо вообще-то личное мнение вытекает из ограниченности и предрассудков.

Эту позицию занимают не из трезвого рассмотрения всех вещей, хоть такое рассмотрение и провозглашается конечной целью. Нет, она вырабатывается в тяжелой борьбе с нашими страданиями. Даже если наши дела из рук вон плохи, мы обязаны быть выше личных интересов. Потому что может оказаться, что наш противник прав. Тогда нам не останется ничего иного, как добровольно признать его правоту. Тогда рисуйте плакаты и развешивайте их вокруг себя. Устройте демонстрацию и скандируйте: «Мы — ваша беда! Долой нас!» Этого требует человеческое достоинство.

Вот таким объективистом был и я. Душой и телом. Если правилом вашего действия и бездействия вы избрали принцип справедливости, тогда и вашему врагу следует для начала противопоставить справедливость. Разве не так? Идея Красного Креста, которую весь мир рассматривает как величайшее завоевание гуманности (мир и по сей день держится за нее), эта идея, в сущности, оказалась губительной. Ибо она позволяет и даже логически подразумевает, что сначала нужно избить своего противника до полусмерти, а уж потом считать его человеком, таким же, как ты. И соответственно к нему относиться. Сколько раз самые рьяные адвокаты справедливого отношения к собственной персоне оказывались самыми несправедливыми судьями, когда дело касалось их противника. Эти субъекты — просто карикатуры на человеческий род и повинны в том, что самая благородная из небесных добродетелей еще не получила прописки на земле.