Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

— Идиот, — сказал я.

— Не орите так, — разозлился Вожак. — Вставайте. Быстро.

— Он мне ногу отдавил, — захныкал парень, похожий на девку.

— Тихо, не реви, — сказал Вожак.

Остальные тихо засмеялись.

— Первый труп, — прошептал чей-то голос, это был Гимнаст.

И вот мы все оказались на кладбище, можно было начинать представление. Но в темноте так сразу не начнешь. Есть вещи, которые в темноте происходят сами собой. Когда темно, их, так сказать, и начинать не нужно, эти вещи сами начинаются, темнота их запускает. Темнота тебе помогает, она твой друг, твой союзник, товарищ. Но мы все стояли там, сбившись в кучу, как коровы перед дойкой, и ждали, пока начнем. Ночь делала все невидимым, она хоть и прикрывала нас, но не давала так просто начать, она была наш противник, мы чувствовали, что ночь — наш враг.

— Так, — сказал Вожак. — Пошли.

И мы в кромешной тьме попытались следовать за ним. Но если вы думаете, что мы с ходу начали свою работу, то ошибаетесь. Мы послушно крались за ним гуськом. Сначала он попробовал выйти на главную дорожку, чтобы как-то сориентироваться. Кладбище было небольшое, и все расстояния довольно маленькие. Потом он свернул на боковую тропинку, словно искал определенную могилу, с которой хотел начать.

В детстве родители часто брали меня с собой на кладбище, когда ходили на могилу сестры. Наше кладбище намного больше. Они всегда двигались по средней дорожке, а оттуда сворачивали на боковую тропу, хотя наша могила была у стены, и до нее лучше было идти по внешней дороге.

Сирота держался поближе ко мне.

— У нас в приюте каждое третье воскресенье был поход на кладбище, на могилу наших родителей, — прошептал он. — Распоряжение директора. А твои еще живы?

То ли говорил он очень тихо, то ли голос у него дрожал от нетерпения?

— Живы, — сказал я и как-то немного застеснялся.

— Ты тоже в первый раз участвуешь?

— Да.

Потом мы оба молчали, пока он не сказал:

— Такая темень.

— Да.

— Кладбище небольшое.

— Да.

— Ты тоже считаешь, что здесь красиво?

— В каком смысле? — спросил я.

— Ну, что здесь красивое место для кладбища, — пояснил он. — На опушке леса.

— Не знаю, — ответил я коротко.

— Большие кладбища не так красивы, — продолжал он. — Они в центре города, там так неспокойно, их и найдешь-то не сразу. Один мальчишка из нашего приюта…

— Тихо, — шикнул на него я. — Сказано, не шуметь.

— Да, — ответил он и замолчал.

Мы потопали дальше. Справа и слева от нас были холмики, маленькие темные кучки земли, они бугрились в ночи, как будто земля, где лежали эти мертвые, отрастила живот и забрала кости обратно, в свое лоно. Мы шагали между ними, как похоронная процессия, которая тайно уносит покойника в ночь и туман.

— Силы небесные, — сказал чей-то голос, это был Гимнаст.

— Что с тобой? — спросил Вожак, он шел рядом с ним.

— Я больше не выдержу.

— Чего ты больше не выдержишь?

— Живот болит.

— Вот как?

— Мне приспичило.

Вожак рассмеялся.

— Иди присядь где-нибудь, подыщи себе красивую могилку и дрищи на нее, только целься лучше.

— Сил нет терпеть, — сказал Гимнаст и скрючился.

— Так иди и сядь в семейном склепе, дрищи ему прямо в морду».

— Извини, — сказал Младший, прерывая свое повествование и обращаясь к девушке. — Извини, Лиза. — Точно, Лиза, ее звали Лиза, наконец-то я вспомнил имя, так долго не мог вспомнить, но почему теперь? — Но он правда так сказал. Кроме того, в определенных ситуациях такие слова действуют благотворно, придают мужество, ты чувствуешь, что способен на подвиги, если выпустишь наружу всю застрявшую в тебе свирепость и грязь. Только тогда и чувствуешь, что можешь совершить самые благородные поступки.

Девушка рассмеялась, то есть Лиза, ее зовут Лиза, она рассмеялась и спокойно сказала:

— Ну рассказывай дальше.

«Гимнаст перепрыгнул через могилу, еще через одну, так берут барьеры, и исчез. Мы слышали, как он с облегчением закряхтел. Потом он вернулся, застегивая штаны, которые только что натянул.

— Теперь можно приступать, — сказал он.

Мы все еще довольно бесцельно топали по центральной дорожке, время от времени пинали могилы, расшатывали какую-нибудь ограду или хватали надгробный камень, что бы ее свалить. Но мы расшатывали и хватали бестолково, это было лишь начало, проба сил, первый раунд того, что было потом.

— Давайте, парни, — сказал Вожак, — пора наконец начинать.

— Да, — повторил похожий на девку, и я заметил, что он слегка заикается. — Пора наконец начинать, только очень уж тут темно.

— Может, установить для тебя прожектора? — спросил Вожак.

— Я не о том, — извинился Заика. — Я о том, что не будь так темно, мы давно бы уж начали.

— Идиот, — сказал Гимнаст. — Ты, приятель, о чем ни заикнешься, выходит чушь собачья.

— Оставь его в покое, — сказал Сирота. — Нехорошо ставить ему в упрек дефект речи.

— Позаботься о своей бабушке, — разозлился Гимнаст. — Прежде чем защищать заик, которые несут чушь, покажи, чего сам стоишь. Понял?

— Я тебя понял, — сказал Сирота. — Но я все равно буду защищать его от тебя. Если ты думаешь, что я пришел сюда доказывать, чего стою, ты очень даже ошибаешься. Я пошел с вами, не спрашивая, что нужно делать. И раз уж я здесь, то выполню то, что от меня требуется, даже если это позорное дело, да, позорное дело.

— Что ты несешь? — сказал Гимнаст.

В его голосе прозвучала скрытая угроза. Лица не было видно, только черное пятно, из которого шло негромкое шипение, но я хорошо представлял себе его прищуренные глаза, жесткие губы и голову, втянутую в сутулые плечи, словно он готовился к прыжку.

— Отвратительное и позорное дело, вот чем мы занимаемся, — вызывающим тоном повторил Сирота. — И нет в нем никакой необходимости, но раз уж я здесь, я в нем участвую. Но все равно дело тошнотворное.

— Говорил бы ты потише, — сказал Вожак. — А то нас услышат.

Это было все, что он сказал в тот момент.

Сначала я удивился, что он не стал обострять. Пока не понял, что он действовал мудро. Я было подумал, что он дает слабину, но потом еще немного поразмыслил и сообразил, что, в сущности, он действовал очень мудро. У Гимнаста прихватило живот, парень, похожий на девку, начал заикаться, а Сирота наверняка вспоминал третье воскресенье месяца. Каждому была предоставлена свобода действий, чтобы вытряхнуть из них то, что лежало глубже. Вожак им не мешал, у него был опыт в таких мероприятиях, вот почему он был мудрый.

— Я рад, что я — сирота, — продолжал Сирота. — Рад, что мои дорогие родители давным-давно померли, будь они живы, я бы не посмел показаться им на глаза.

И тут Заика, которого он взял под защиту, говорит ему:

— Ты что, трусишь?