Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

— Я только хотел бы знать, о чем речь, — сказал я. — Может, у меня не получится, я же не фотограф.

— Групповой снимок, — коротко сказал он.

— Это трудно, — сказал я. — Приличный групповой снимок — чертовски трудное дело.

Мы сели в автобус и поехали на окраину города к дому Вольфа. Там мы вышли из автобуса, прошли по улице и пересекли сквер.

— Нет, не сюда, — сказал он, когда я направился к его дому, и указал на деревянный сарай в глубине соседнего двора.

Сарай давно пустовал, раньше там была столярная мастерская. Большая открытая пристройка сарая выходила прямо в поле. Из соседних домов ее почти не было видно. Когда мы подошли ближе, я услышал голоса, смех и беготню, похоже, там собралось много людей, занятых каким-то делом или игрой для препровождения времени.

— Нас ждут, — сказал я.

Вольф кивнул.

— Идем.

Мы пересекли газон, повернули за угол и смогли заглянуть в эту открытую пристройку, где, как я помнил, раньше лежали доски и заготовки столярной мастерской. Там было оживленно, хотя бегали по пристройке, видимо, люди раненые, если судить их по перевязкам. Все это производило впечатление травматологического пункта, куда только что доставили пострадавших в аварии для оказания первой помощи. Здесь находилось человек восемь, шестеро были забинтованы. У входа рядом с деревянным столбом, подпиравшим строение, сидел человек с забинтованной головой, слой бинта был толстый и закрывал даже подбородок, так что казалось, будто у человека седая борода. Он курил сигарету и, видимо, вел серьезный разговор с другим раненым, у которого висела на перевязи правая рука. Дальше за ними на носилках лежал еще один, а двое других перевязывали ему живот и грудь. Еще двое сидели на скамье в глубине помещения и, вытянув ноги, рассказывали друг другу анекдоты, время от времени разражаясь смехом. И человек на носилках смеялся вместе с ними, так что его перевязанный живот ходил ходуном.

— Не распускай живот, — крикнул тот, что накладывал повязку, и хлопнул ладонью по бинту.

— Ой, — вскрикнул раненый.

— Ты же ничего не чувствуешь, черт возьми, — ответил санитар. — У тебя на животе десять метров бинта.

У одного из тех, что сидели на скамье, была забинтована ступня. Повязка так ее деформировала, что нога походила на огромную белую картофелину. Второй носил перевязку в виде ранца.

Когда мы подошли ближе, я услышал разговор тех двоих, что сидели у входа.

— Дай мне сигаретку, — сказал один и выпростал руку из перевязи.

— Вон идет Вольф, — сказал другой и вытащил из кармана пачку сигарет.

Первый вытянул и согнул руку, потом покрутил ею в воздухе.

— Да, — сказал он, посмотрел на нас и продолжил: — Если слишком долго носишь руку на перевязи, она и впрямь немеет.

Он рассмеялся. Потом взял правой рукой сигарету, зажег спичку и закурил.

— Вот так, — сказал он, снова засунул руку в перевязь и дальше пользовался только левой рукой.

В глубине сарая поднялся парень с забинтованной ступней, похожей на картофелину, и запрыгал к нам на одной ноге.

— Привет, Вольф, — крикнул он.

Он с силой отталкивался здоровой ногой от пола и перемещался быстрыми короткими скачками. При последнем прыжке он повернулся вокруг своей оси, приземлился на перевязанную ногу, опрокинулся навзничь, встал и захромал назад на свое место.

— Моя нога, — захныкал он, пританцовывая перед нами.

Подбежали двое помощников, он оперся на их плечи и повис между ними, еле держась на одной ноге. Те, чуть не падая, шатались под его тяжестью. Выглядело все, как настоящее.

— Стойте, — сказал Вольф. — Можем сразу начинать.

— Мне снимать их? — спросил я изумленно и вытащил из сумки фотоаппарат.

Вольф огляделся вокруг, лицо его было серьезным.

— Давайте быстро, — сказал он.

— Улыбочку, — сказал Одноногий.

— Не шевелиться, — сказал один из помощников.

Я проверил наводку на резкость. Вот, значит, какие снимки, сказал я себе, вот зачем он взял меня с собой, и все только потому, что мой отец фотограф. Не смог, значит, найти никого лучше. Мой отец сделал бы из этого шедевр, который мог бы висеть в художественном салоне, я сделаю всего лишь простую фотографию.

— Не двигайтесь, — сказал я.

Я уже давно сообразил, что все это было комедией, комедией в миноре. Завтра это может стать реальностью и трагедией. Я сделаю снимки, подумал я. Эти снимки откроют глаза тем, кто не верит, как с нами обращаются.

В детстве я подделал почтовые марки, и каждый мог видеть, что они фальшивые, только Фабиан этого не увидел, но все-таки они были подделкой.

И эти снимки — подделка, но подделка это или нет, заметно это или нет, по сути, они все-таки правдивые и настоящие, даже если они постановочные, Вольф это хорошо придумал. Ведь если снимать настоящих раненых, то фотографии не получатся как раз из-за чрезмерной реалистичности. Но быть может, все же неправильно, что я это делаю. Я щелкнул. Одноногий снял руки с плеч санитаров и стал хромать на месте.

— Прекрати, — сказал один из волонтеров.

— А мне нравится, — ответил Одноногий, продолжая кривляться.

— В этом больше нет надобности, — сказал санитар. — С этим не шутят!

— Ты того, — сказал Одноногий и покрутил пальцем у виска.

— Теперь вы, — сказал Вольф и сделал знак тем двоим, что сидели у входа.

Они подошли. Я сфотографировал их.

Подбежал один из санитаров и передал Вольфу бутылку.

— Вот это забыли, — сказал он.

— Что это? — спросил Вольф.

— Хочешь попробовать? — спросил санитар и откупорил бутылку.

Он налил в ладонь Вольфа красную жидкость, Вольф осторожно лизнул.

— Малиновый сок, — произнес он с явным удовольствием. — Мм. Вкусно.

Санитар взял бутылку и побрызгал содержимым на перевязанную голову, выглядело так, будто бинт пропитался кровью. Я сделал снимок с обрызганной повязкой.

— Мне тоже, — сказал одноногий и протянул ему свою замотанную ступню.

— Продолжаем, — крикнул Вольф.

Санитары торжественно поднесли носилки, парень на них лежал неподвижно. Лицо его было бледно и серьезно, я видел, что он страдает. Я знал, почему он так серьезен и почему страдает. Только что он смеялся так, что обмотанное бинтами тело ходило ходуном. Один из носильщиков двинул его по животу, но он не почувствовал удара под толстым слоем бинтов. Теперь он лежал, серьезный и бледный, и представлял себе, каково это — получить пулю в живот, и думал о смерти. Сегодня я изображаю, что ранен в живот, наверное, думал он, и меня фотографируют. А завтра я, возможно, буду лежать с настоящей раной в животе и вспоминать, как меня сфотографировали вчера, когда я только изображал раненого. Может, и впрямь нечестно так играть, но, значит, завтра это будет уже по-честному.