Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

— А вот я, верите-нет, задумался. Вы не бог весть какой стилист, но посещаемость у вашего сайта всегда была неплохая, совсем неплохая для узкого круга «философов жизни». Собственно, вся эта категория — это бездельники, которые никак не могут найти свое место в обществе, а работать им лень. Но ведь вы другой. У вас золотые руки и, надо признать, острый и своеобразный ум. Так вот, являясь до некоторой степени вашим поклонником…

Еще один.

— …являясь вашим поклонником, я попытался проанализировать, а что действительно могло стоять за этой аварией. Хотите, расскажу? Я ведь вообще попал на ваш сайт случайно. Но когда прочитал «Несколько слов об эстетическом гомосексуализме», то долго смеялся. Потом был «Манифест одиночки», который заставил меня задуматься. И наконец — здесь уже серьезно, — «Стыд и совесть: что делает человека человеком». Вы обладаете удивительным талантом писать просто о сложных вещах, несмотря на все эти псевдонаучные названия. И вот что, Игорь: если у этой катастрофы действительно была какая-то причина, то она была вовсе не в деньгах.

— А в чем?

— В идее. Сюжет таков: молодой человек, без определенного рода деятельности, талантливый и амбициозный, но, как это часто бывает, невостребованный в обществе, задумывается о том, что же есть такое стыд и совесть? И приходит к выводу, что это — барьеры между человеком и Богом, между человеком и зверем. Ведь так в вашей статье, правда? И тут его осеняет: единственная возможность проверить это — это совершить преступление, у которого нет мотива и которому нет оправдания. Например, убить любимую женщину. И таким образом, проверить, кто он есть, добраться до своей сути. Почувствовать, как это — находиться по ту сторону стыда и совести… — Он подался ко мне, глаза его блеснули. — Ну как, вы почувствовали?

— Вы… что несете?

У меня засосало под ложечкой.

— Вы… сумасшедший?

— А что это вы так забеспокоились? — Он улыбнулся снова, хищной улыбкой. — Это ведь неправда. Это то, о чем мы напишем. Вам необязательно будет это подтверждать. Конечно, никакого любомудрия там не будет, нашему человеку не до этого, но тот факт, что вы убили за идею , привлечет читателя. Вы ведь, говоря по справедливости, идейный маньяк.

— Вы что, Раскольникова из меня хотите сделать?

— Ну что вы, Игорь. Раскольников по сравнению с вами — ребенок. Вы у нас что-то вроде Пичушкина и Чикатило в одном лице. И самое сильное тут, что и слава вам не нужна, и не болезненное удовольствие: вам нужно вопрос разрешить !

Я помолчал, потом сказал:

— Знаете…

— Женя.

— Знаете, Женя , тут некоторые считают, что я сумасшедший. Но я все больше убеждаюсь, что я-то как раз нормальный. А вот мои посетители…

Он снова искренне, заразительно расхохотался.

— Пять баллов. Но, согласитесь, эта версия гораздо убедительнее, чем версия следствия. Ведь вы, — он снова улыбнулся своей фирменной улыбкой, — чудовище и есть. Не материальное. Человек, которому приходят такие мысли и который их реализовывает, — уже не человек. Бог, зверь, кто угодно, но не человек.

— Знаете, вы мне надоели. Почему бы просто не написать так, как было? Я понимаю, вы не поверите, но думаете, я не сокрушаюсь по поводу… всего этого?

— А как было?

Мне тяжело было снова объяснять все незнакомому человеку, снова возвращаться к аварии, и я промолчал.

— Дело в том, Игорь, что в несчастный случай никто не поверит. Вот это-то и сочтут настоящей ложью. Лучше уж версия следствия.

— А если… — я вдруг почувствовал, что меня несет куда-то под откос, — если я вам скажу, что по пути мы подобрали человека, который попросил подвезти его до места, которого не было, и после аварии его не обнаружили в машине? И что этот человек был у меня недавно вот здесь, в этой камере?

Он усмехнулся.

— Я сказал бы: это сюжет.

Он не стал требовать от меня немедленного ответа и сказал, что зайдет через несколько дней, а я тем временем обдумаю предложение. Он мог и не затрудняться: я и без этого был согласен. Не то чтобы его аргументация меня убедила, но я решил из двух зол выбрать меньшее: раз уж общаться с журналистами мне все равно придется, так лучше, наверное, выносить одного, чем многих… Он был прав: мне не было безразлично, что обо мне подумают. Особенно друзья. Меня не пугала абсурдная версия, которую он выдумал, — напротив, я решил не защищаться и не оправдываться, будучи уверен, что никто не поверит в эту дичь. Кроме того, он, уходя, предложил мне нечто, что соответствовало и моим непосредственным намерениям. А именно: изложить письменно мою «историю».

Ему нужны были факты; я же надеялся, что сквозь ткань моей «автобиографии» проступит то, на что намекал Дервиш.

Я попросил у надзирателя карандаш и бумагу, сказав, что хочу сделать заявление. И погрузился в работу.

Вот что — за несколько дней сосредоточенного воспоминания — я написал (кое-что я вымарал в связи с последующими событиями).

Агишев И. Р.

Из материалов дела

…Где искать?

Ведь моя жизнь, положа руку на сердце, не сильно отличается от жизни любого другого человека.

Или в тех самых мелочах, в тех самых «общих местах» моей жизни и кроется ответ, и мне следует рассмотреть себя под лупой с самого детства? Или я должен вспомнить то именно, что отличало и отличает меня от других, судьбоносные и поворотные моменты, ведь это логично?

Я не знаю, честно.

Как получится, так получится.

Родился, учился, женился… Все-таки я не вижу смысла описывать всю мою жизнь до сегодняшнего момента, так как много в ней, как и у всякого другого человека, лишнего и неинтересного.

И зачем я обманываю сам себя? Чего я боюсь? Ведь я очень отличался от других, с самого детства. И, возможно, тут и кроется разгадка.

В детстве я был любознателен, наивен и, как любила говорить сестра, «болезненно восприимчив».

Как сейчас помню, был у нас во дворе хромой бездомный. И мы с мальчишками любили его дразнить — то палку у него, заснувшего на скамейке, украдем, то ударим его и убегаем. Не помню, как его звали. И вот этот калека как-то поймал меня, как-то ему это удалось, не помню каким образом. Я думал, он меня побьет, но он потащил меня к себе в сарай (мы жили на частном секторе) и долго рассказывал о своей жизни. Предлагал выпить. Играл на расстроенном баяне. Рассказывал, заливаясь слезами, о войне, о первой любви. И мне, ребенку, вначале жутко было страшно и хотелось дать стрекача, а потом жалко его, и, наконец, я проникся к нему чем-то вроде симпатии, и мне было больно и стыдно вспоминать, как мы до этого с ним обращались. Я не перестал водиться с мальчишками; но в их забавах с этим бездомным больше не участвовал. А потом он куда-то пропал. А сарай сгорел.