Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

— Чистосердечное признание.

Я взял листок в руки. Буквы расплывались у меня перед глазами. Каким-то образом у меня между пальцами оказалась ручка.

Я сломал ее, сжав в кулаке. И выронил листок.

— Послушайте… — Я не мог вспомнить его имени-отчества. — Я… я хочу сделать заявление. Запишите… Дело в том, что… мы взяли с собой пассажира, недалеко от Тарасовки… Все дело… в нем… Поверьте…

Лицо Пшенки снова оказалось у меня перед глазами. И я услышал, как он произнес тихо:

— Ничего, ублюдок. Я все равно тебя закрою. Не хочешь по-хорошему? У́рок будешь обслуживать, сука.

И я потерял сознание.

Первое, о чем я вспомнил, когда очнулся, была моя «история». Странно, они ее не взяли. Стопка листов лежала рядом со мной, чуть рассыпавшись, и только. Видимо, людям, которые доставляли меня сюда, не было дано каких-либо распоряжений относительно моих бумаг. Меня, как и после визита Дервиша, запоздало настиг страх. Что значили эти угрозы Пшенки? Что со мной проведут «профилактику»? Изобьют, будут морить голодом?

Открылось окошко. Миска, ложка, кусок хлеба. Нет, я ошибся — во всяком случае насчет пытки голодом.

Есть не хотелось: меня мучили мысли. Я перечитал то, что написал. Все — правда; хотя и не вся…

Может, действительно стоит вспомнить, как мы с ней познакомились? Может, тут кроется отгадка?

Агишев И. Р.

Из материалов дела

Вряд ли. Разве редко так бывает, что девушка и молодой человек, едва узнав друг друга, принимают решение о браке? И то, что я не наводил о ней справки, вполне в моем характере, Пшенка должен был это понимать… Дело было в другом: с момента встречи с ней я не написал ни одной статьи. В самом деле, почему я раньше не отметил этот факт? Я по-прежнему садился за компьютер, пытался писать… Но не мог. Вопросов не было, отвечать было не на что; столкнувшись с Совершенством в чистом виде, я обрел смысл существования. Его дала мне любовь. Моя любимая была целым миром, в котором, несмотря на его загадочность, все было стройно и продуманно, все было на своем месте и не требовало исследования; я всего лишь был его частью, частью важной, и желал пребывать таковой всегда. Поэтому я и не удивился, когда она — сидя у меня на коленях, возле старенькой плиты, под непрекращающиеся крики соседей за стеной, твердо взглянув мне в глаза, — вдруг сказала:

— Давай поженимся?

Я не удивился, а скорее застыл от счастья. Ее мир стал моим, мой — ее. Мы стали едины.

— Ты… серьезно?

— Разумеется, любимый.

— Да…

— Тогда завтра ЗАГС, а в четверг — венчание. — И она, выключив горелку, обняла меня.

— Что, так просто?

Грунин с сомнением почесал подбородок.

— Это вообще-то я не для вас написал.

— Я знаю. Для этого газетчика? Не помню его фамилию… Да, Вакуленко. Игорь Рудольфович, это ваше дело, но я бы на вашем месте ему не доверял… Если позволите, я сделаю себе копию.

Я пожал плечами:

— Как хотите, Сергей…

— Просто Сергей. Игорь Рудольфович, а вам не угрожали? — В голосе адвоката слышалась озабоченность. — Я имею в виду прямые угрозы. Или, быть может, Пшенка предлагал вам что-нибудь еще?

— Нет, только признание.

— Хорошо. — Грунин прошелся по камере, засунув руки в карманы. — Этого следовало ожидать.

Он дал мне подписать какие-то бумаги.

— Я верну вам эту… рукопись завтра. В общем-то, ваши допросы ведутся с нарушением закона, вы можете потребовать, чтобы вас допрашивали только в присутствии адвоката… Когда вы говорили с Пшенкой?

— В смысле?

— Когда был тот допрос, где он сделал вам предложение? 17-го? Или раньше?

— Не знаю.

Какой сейчас день, какое число? Внешний мир с его временем остался где-то в прошлом.

— Но вы же подписывали протокол?

— Да… Но… В общем, не помню. А какое это имеет значение?

— Пшенку то ли вызвали куда-то, то ли он заболел… Там какой-то краснолицый тип вместо него. Это можно использовать.

— Скажите, Сергей, а я могу… отказаться от наследства?

— Заранее? Нет, конечно. Сначала вас должны признать вменяемым, потом состоится суд — и по его результатам, вы, возможно, вступите в права наследования, да и то не сразу.

— Вот как…

— Да.

И Грунин, все такой же озабоченный, удалился.

Так же немногословен был и Вакуленко, который, как мне показалось, был мне признателен за попытку разобраться в собственной ситуации. Он ответил мне на несколько вопросов о сестре, пообещав добиться очередного свидания (я сам не верил, что прошу его об этом) и, к моему удивлению, совсем не интересовался ходом следствия. В моей интерпретации, во всяком случае.

В продолжение нашего разговора он мял в руках рукопись и плотоядно ухмылялся, из чего я заключил, что действительное положение вещей его не очень волнует; моя «история» была тем материалом, на котором он намерен был основывать все свои газетные вымыслы.

— Ну что, Игорь, меняемся? Вы мне свое, я вам то, что обещал. Почитайте.

Он оставил мне газеты. И журналы. Самых различных направлений — от бульварных до респектабельных, и везде на первых страницах — моя авария. Фото. Все, как говорил адвокат: груды железа, огонь, накрытые полиэтиленом погибшие и кровь. Писали в основном о ней. Возраст, социальный статус, образование, увлечения, примерный размер состояния — даже то, что незадолго до катастрофы отец перевел на нее основные активы, которые тоже перечислялись, хотя и с оговорками насчет «заслуживающих доверия источников». И ее, ее фото! Я длил эту пытку до конца. Версий было множество, но несчастного случая я там не нашел. Все издания сходились на том, что авария — не просто стечение обстоятельств, часть из них были уже знакомы с версией следствия и, соответственно, обратили на меня внимание, но отчего-то информации обо мне там было мало. Очевидно, следствие соблюдало тайну, насколько это было возможно. Утверждалось, что «Елизавета Пешнина была в машине с неким молодым человеком, предположительно, ее другом, который сейчас находится под стражей и которому, в связи с рядом обстоятельств, предъявят обвинение». Ясно было, что газеты не обладают достаточной информацией; они основывались только на том, что удалось добыть из своих источников; серьезные издания не опустились до выдумок, ограничившись лишь фактом, что я там был и был за рулем, что же касается «желтой» прессы, то тут строились самые различные догадки. И то, что я был ее любовником (про мужа нигде не было сказано), и то, что я был деловым партнером ее отца, и случайным попутчиком; выдвигалась гипотеза, что исчезновение машины (ее останков) сразу после аварии указывает на то, что я — человек со связями и что, возможно, даже она сама была за рулем, а я, поступив благородно, взял вину на себя… О, если бы в действительности мы поменялись местами ! И только «Жизнь» писала так, что становилась ясно: им известно больше, чем кому бы то ни было. Они писали твердо, со знанием дела, обо мне, как о человеке, давно им знакомом; они даже умудрились (когда?) съездить в Навашино и поговорить там с моим бывшим одноклассником, фамилия которого мне ничего не сказала. Видно было, что они знают, кто я такой, знают, в чем меня обвиняют и как проходит следствие; в конце статьи, как бы между прочим, была дана ссылка на сайт. Я почувствовал невольное уважение к Вакуленко — этот профессиональный создатель мифов сумел заинтересовать читателя, не сказав, в общем-то, ничего конкретного, еще не имея на руках моей биографии! Впечатление, судя по публикации «Жизни», создавалось такое: авария не простая, девушка погибла не случайно, но и сводить все к моему материальному интересу — неправильно, в основе катастрофы лежат причины высшего экзистенциального порядка.