Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Прочитав все это, я не смог заснуть. Я вдруг отчетливо осознал масштаб того, что со мной произошло, — резонанс во внешнем мире. Да, мне это было безразлично; важно, чего хотел от меня Дервиш и чего я так пока и не понял; но, судя по интересу к моему процессу, просто так меня отсюда действительно не отпустят; вокруг меня обвились множество щупалец; для кого-то я уже стал денежным станком. От меня здесь мало что зависит, это верно. Но как бы то ни было, я должен был выбрать позицию и твердо придерживаться ее, а там — будь что будет.

— Агишев, на выход!

Резкий свет, чьи-то тени.

— С вещами. Быстро!

Я едва успел собрать свои пожитки, меня вытолкали за дверь, поставили лицом к стене, пока запирали камеру, и повели по коридору.

Не туда, куда я обычно ходил на допросы.

— Подождите… Куда…

— Разговоры!

Снова решетчатая дверь.

— Лицом к стене!

Лестница.

— Подождите, но следователь…

— Это его распоряжение. Разговоры!

Звук шагов, лязг засовов.

Меня остановили перед одной из дверей с глазком. Один из конвоиров посмотрел туда, открыл:

— Давай, вперед.

В следующий момент дверь захлопнулась за мной. Я поднял голову. И увидел — напряженные, любопытные, насмешливые, злые лица.

Камера была больше моей, их было много. Кто-то сидел на нарах, кто-то лежал; посередине стоял большой деревянный стол, за которым сидело человек шесть. Я смотрел на них, не издавая ни звука. Инстинкт толкнул меня назад, сквозь рубашку я почувствовал холод железной двери.

Один из заключенных (я вспомнил Пшенку) поднялся с лежака, нагло и насмешливо глядя мне в лицо — грязный, в серой майке, с уродливо выпирающими ключицами.

— Ну что, фраерок, будем знакомиться? А? Что ты, язык проглотил, дура?

Он шагнул ко мне — так близко, что я почувствовал его отвратительный запах.

— Подожди, Хилый.

Из-за стола, звякнув миской, поднялся еще один, постарше — рыжебородый, крестьянского вида.

— Здравствуй, мил человек, — сказал он неторопливо, растягивая слова и как бы присматриваясь ко мне. — Откуда, за какие дела? Объявись, кто такой.

Я продолжал молчать, глядя вперед. В глазах у меня потемнело, но я видел всех их — и этого в порванной майке, и бородача, и огромного, голого по пояс, с волосатой спиной, зэка, сидящего за столом и угрюмо пьющего что-то из алюминиевой кружки.

— Ты, браток, немой, что ли? — Рыжий вышел из-за стола, отбросив ногой лавку. — Ты из какой камеры?

Сосед по столу сказал ему что-то на ухо. Рыжий взял га зету, лежащую на ближних нарах, глянул в нее. Потом на меня.

— Не из сто четырнадцатой ли? — Что-то изменилось в его лице, он, видимо, прочитал в моих глазах согласие. — Из одиночки?

Я кивнул.

— Так…

Рыжий оглянулся куда-то в глубь камеры, где сидели трое мрачных зэков и сказал, обращаясь к одному из них, со звездой на груди:

— Вроде он?

В следующий момент заключенные как будто расступились — во всяком случае, я ясно увидел, как тот, к кому обращался рыжий, перевел на меня тяжелый немигающий взгляд. Потом переглянулся с кавказцем с тонким профилем, сидящим рядом, поигрывающим кольцом. Тот слегка поморщился.

— Обезьяна. Посмотри.

Огромный волосатый зэк поднялся, вырвал у меня пакет с вещами — листки рассыпались по полу — поискал там что-то, бросил мне.

— Это ты тот, кто свою жену замочил? — сказал мне зэк со звездой. — Это про тебя там пишут? — Он кивнул на газе ту.

— Я никого не убивал.

Я не узнал своего голоса. Он выдал мой страх.

— Савва, это он, — сказал рыжий. — Все, как в маляве.

— Не кипишись, Золотой, — голос у человека со звездой был низкий и хриплый. — Как же получилось, что тебя закрыли?

— Я не знаю.

Зэк помолчал. Снова посмотрел на кавказца.

— Бесо?

Тот ответил прямым взглядом, едва заметно кивнув.

— С тачкой ты кудряво придумал. — Зэк медлил, как будто что-то взвешивая. — Надеешься на условняк отбиться?

Я не ответил.

В камере повисла тревожная тишина.

— Бабки, конечно, хорошее дело. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Только не со всеми можно договориться…

Он накинул куртку, поежился.

— Вот что. Расскажи-ка нам, как было дело. В подробностях. Красивая женщина у тебя была, не всем такой фарт. Поделись, и никто тебя не тронет.

Что-то подсказало мне, что отвечать не нужно. И… я не мог говорить. Что-то как будто сковало меня по рукам и ногам.

— Молчишь, значит? Не боишься, что тебя опустят? Мы тут все, видишь, без женщин… (Заключенные разразились нервным гоготом.) Как дело-то было? Ублажала она тебя? Когда… ты в эту фуру влетел? Бабы это любят…

— Подожди, Савва, так не делается, — подал голос какой-то старик из другого угла. В его сторону тут же обернулись головы. — Тут сходняк должен решить. А твои долги…

— Затухни, Кора. Сходняк здесь — я. — Зэк смерил старика взглядом. — И как решу, так и будет. Ну так что же, будешь говорить, — повернулся он ко мне, — или к петушкам хочешь? Сам станешь подружкой, да вот хотя бы Золотого?

Я молчал.

— Что ж, вольному воля. Хилый, Обезьяна!

Кто-то схватил меня сзади за руки. Я вырвался, но тут же получил удар в лицо. Потом еще один. Я пытался отбиваться. Руками, ногами. Кричал. Сопротивлялся, как мог. Но силы были неравны.

Я закрываю глаза — и снова вижу это . То, что хотел бы забыть. Их лица. Их зверскую радость и смех. И мою беспомощность, и унижение… Ужасно было то, что я не потерял сознания. Я находился в сознании все то время, пока это происходило. И я не знаю, сколько это длилось. Я не чувствовал боли тела. Это была другая боль. Такая, какой я больше никогда не испытывал. Я слышал их голоса; ободряющие крики; чувствовал их мерзкий запах; и — был уже кем-то другим.

Что-то сломалось во мне. Я сдался им на милость, почти добровольно. Очевидно, что-то во мне хотело жить. И я как будто наблюдал за собой со стороны — что еще я могу вынести после этого?

Потом они потеряли ко мне интерес. Камера зажила обычной жизнью. Но без меня. Без прежнего меня.

«Стыд и совесть: что делает человека человеком».

«…что нужно сделать, чтобы окончательно и невозвратно потерять человеческий облик? Лишиться совести — того человеческого, что позволяет самому отъявленному негодяю, пусть неосознанно, встать на место своего ближнего, почувствовать боль от своего проступка. Она — то главное, что отличает нас от животных. Нет, дело не в мочках ушей и не в отдельно расположенном большом пальце — дело в том внутреннем камертоне, который живет в каждом из нас — в нравственном чувстве; стыд относится к нему — по силе воздействия — так же, как игла к мечу…

…Да, совесть и стыд для души — как боль для тела. Они необходимы; если бы не способность чувствовать боль, мы бы давно погибли…