Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

«Правда и ложь: в чем разница?»

Ни в чем. Высокая, яркая, искусная ложь — по сути, альтернативная реальность — равносильна правде, полагал я. В высших своих проявлениях ложь — это произведение искусства. Разве мы не восхищаемся «Анной Карениной» или «Сикстинской капеллой»? Какая разница, что было на самом деле, каковы были прототипы — ведь эта ложь жива, а до правды дела никому нет? Нередко мы предпочитаем иллюзию реальности, и чем она более тонко сконструирована, тем лучше; правда же груба и неприглядна. Что же в итоге? В итоге: ты можешь говорить правду или лгать (мы все делаем и то и другое) — но если лжешь, делай это искусно, красиво и уверенно, чтобы люди восторгались, будь то твоя любимая женщина или безымянная толпа; говоришь ты правду или лжешь, не важно — если ты создаешь иллюзию, которая равна или лучше реальности. На высоких уровнях позволено все.

Было в этой статье нечто, связывающее ее со «Стыдом и совестью», а значит, и с Дервишем.

«Альтруизма не существует».

Все наши поступки эгоистичны. Все без исключения. Где-то я приводил пример, когда человек жертвует жизнью ради любви или веры — допустим, средневековый еретик, сжигаемый на костре; но жертвовать собою «ради» — значит иметь в себе глубокое убеждение, что то, ради чего ты приносишь себя в жертву — истинно, и получать от этого удовольствие высшего порядка. Я утверждал, что всякий подвиг — это высшее проявление тщеславия. Я уже не говорю о заботе или подарках — дающий всегда получает удовольствие не меньше, а то и больше, чем принимающий.

Эта работа навела меня на странную мысль: а действительно ли я хочу вернуть ее ради нее самой — или просто пытаюсь избавить себя от боли? Я не хотел об этом думать. Но статью выделил.

«Время — Ultima Thule»

Время подобно реке. И ничего не существует, кроме этой реки. Все то, что нас окружает — это ее создания. Даже пространство. Имея возможность выйти из этой реки — на свой Берег, можно свободно странствовать по будущему и прошедшему, можно стать бессмертным. Можно попасть в любую точку Реки, по своему выбору; но где он, мой Берег?

Это был самый странный мой опус, обрывочный, полный недоговоренностей, как будто я писал в каком-то наркотическом угаре. Но связь между этим «бредом» и Дервишем, безусловно, была — так как последний, безусловно, имел вневременную природу, если вообще не управлял Рекой.

И наконец:

«Стыд и совесть: что делает человека человеком».

С замиранием сердца я читал эту статью. Смысл ее состоял в том, что стыд и совесть, подобно боли, имеют охранительную функцию. Человек, не способный испытывать боль, умирает; человек, лишенный нравственного чувства — перестает быть человеком. Но кем он тогда становится? Вопрос был задан; но не было и намека на то, что я собираюсь найти на него ответ, проверив свою гипотезу на личном примере, в чем меня «уличил» Вакуленко. Чушь, конечно. Но если заглянуть в себя, испытывал ли я угрызения совести от того, что стал, по сути, причиной всего того, что с нею произошло? Или от того, что стал причиной смерти других людей? Я вынужден признаться: нет. Я воспринимал эту ситуацию как данность. Я всегда старался не совершать поступков, за которые мне было бы стыдно. «Боишься — не делай, делаешь — не бойся, сделал — не сожалей!»

Я испытал разочарование. Безусловно, эта статья была частью пазла, который мне предстояло сложить, чтобы понять, чего хочет от меня Дервиш, — но она, по-видимому, не была ключом к загадке.

На всякий случай я перечитал ее еще раз — с тем же результатом.

Для полноты картины я перечитал еще и «автобиографию», которую нашел среди вещей у сестры.

Очевидно, Урман был недалек от истины, когда предположил, что дело в совокупности статей, а не в одной из них. И аналогия, которую он провел, была точна. В каждой из работ, которые я сохранил в отдельную папку и распечатал, было нечто, что вполне могло явиться неким демаршем по отношению к тонкому миру — и каждый раз создавалось впечатление, что я преступал какую-то границу. И без последней статьи было ясно, что я играл с огнем, который мог выжечь мне душу.

Но что-то тем не менее подсказывало мне: этого мало, чтобы понести такое наказание.

Кроме того, был еще один вывод, не менее важный: приобретенный мною опыт серьезно менял мой взгляд на мир. Ни одной статьи не было посвящено любви! А между тем она, появившись в моей жизни, изменила все. «В самой любви нет никакого смысла, но она придает смысл всему остальному» — кто это сказал? Нет ничего удивительного в том, что встретив ее , я перестал писать — и выше я уже объяснял почему. Я обрел гармонию в себе — и самое страшное, что сделал Дервиш, заключалось в том, что он уничтожил все то, что составляло эту гармонию, отняв у меня ее .

Мало что, в общем-то, изменилось — по-прежнему нужно было найти последнюю статью, хоть это была и не «Стыд и совесть»; возможно, надо почитать Коран или Хайяма — и тогда моя память заговорит.

В гараж я вернулся уже затемно.

Только улегся, позвонил Урман:

— У тебя все в порядке?

— Да… Был на сайте.

— Я тоже там был. Неплохой трафик.

— Это не важно.

— Нашел что-нибудь?

— Не знаю… Скорее нет. Но это точно не «Стыд и совесть». Думаю, надо искать последнюю. Завтра вывешу на главной объявление, может, у кого-то что-то осталось… Сегодня сил не хватило.

— О’кей. Я тоже поищу. А насчет второй версии?

— Какой второй версии?

— Поступка, который мог инспирировать все это. Твоего поступка. Помнишь, о чем мы говорили?

— Не знаю. Не думал об этом. Спать хочу.

— Ладно, завтра поговорим…

Я вырубился, проснулся утром, посмотрел на часы — около одиннадцати, потом снова заснул и проспал до обеда.

Поднялся — и вдруг вспомнил о Насте.

Что с ней? Где она сейчас? Возможно, ее пытают или… или ее уже нет в живых… И все из-за меня!

Я, в чем был, бросился к выходу. Вернулся, схватил куртку и телефон. Выскочил на улицу.

Звонок!

— Слышь, земляк, мы вроде договаривались?

Я понял, кто это. Сглотнул ком в горле.

— Ты слышишь там или нет? Если через час тебя не будет на Гончарной, 4, пеняй на себя. Развлечемся с твоей сестренкой. А потом на помойку. Ты понял?

— Слышь, ты, шестерка, — в тон ему ответил я, неожиданно для себя. — Дай мне главного.

Послышалось какое-то шушуканье, потом шум, как будто трубку прикрывали рукой. Невнятные голоса.

— Ты что, не пон…

— Дай главного.

В трубке что-то заскрипело, какой-то голос — другой, ровный и спокойный — сказал:

— Да.

— Слушай меня. Вы отпускаете мою сестру. Отвозите ее туда, откуда взяли. И приносите ей извинения — в той форме, в какой она сочтет нужным. Это во-первых. Во-вторых, вы забываете о моем существовании. Навсегда. И тогда я вас не трону. Если этого не произойдет, вам будет плохо. Очень плохо.