Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Вот так вот.

Урман был прав.

Что делать? Господи, что делать?…

Не было необходимости в том, чтобы искать статью, — достаточно было поэмы. Она более чем исчерпывающе проливала свет на мое положение. И тем не менее я сопротивлялся очевидности, как мог. Я не хотел верить в то, что прочитал. Отчаянно цеплялся за версии о том, что Вакуленко придумал это произведение сам, и оно не имеет ко мне отношения, за то, что, найдя статью, я как-то изменю свою участь, за то, наконец, что вдруг появится Дервиш, и опровергнет все, что выяснилось.

Почему же я так малодушен — сейчас, когда необходимо сделать то, что должно, и понести ответственность за свой поступок?

Почему тогда, когда что-то во мне — я отказывался верить, что это был подлинный я — совершило то, что совершило, а подлинный я делал вид, что ничего не знает, что все происходит случайно и как-то невзначай, подлинный я был в мыслях о будущем, о своей свободе, наслаждался представлениями о том, как изменится его жизнь почему тогда не было ни страха, ни колебаний?

Я сидел в гараже, запершись в «спальном отсеке», перед компьютером, сжимая руками голову.

Лучше бы меня осудили. Осудили там, в тюрьме. Лучше бы это сделали другие. Не я. Не это во мне.

Несколько раз в дверь осторожно стучали, я слышал бас Васильича, тонкий голосок Ани, но я продолжал быть недвижим, не в силах сдвинуться с места. В общем-то, я знал, что делать. Нужно было собраться с последними силами и взять билет на поезд. Или на автобус.

И отправиться в Навашино.

Говорить что-нибудь Урману, нет?

Они — мои друзья, но какое я имею право ставить их под удар, подвергать их жизнь опасности?

С минуты на минуту тут может появиться кто угодно, от журналистов до людей Пешнина, мне нужно было бежать, бежать со всех ног — и не от тех, кто искал меня или пытался на мне заработать, а от себя, такого, каким я был все это время, от лжи, окружающей меня, и от лжи во мне…

Нечего ждать, он не появится. Я встал и вышел из «спального отсека». Оглядел друзей, которые только что обсуждали что-то, но теперь замолкли: тревога в лице Ани, напряженное ожидание в лице Урмана…

— Я ухожу. Не ищите меня.

— Подожди, ведь… — Аня вскинулась с места. — Тебя…

— Пожалуйста, не ищите меня. Ты был прав. — Я повернулся к Урману. — Мне нужно съездить кое-куда.

Урман помолчал, потом сказал:

— Ты нашел?..

— Да. — Я не дал ему договорить. — И искать не надо было. Я исправлю это, обещаю. И вернусь.

Я вышел на свежий воздух, вздохнул полной грудью. Это давно нужно было сделать; ведь это так просто!

Может, попрощаться с сестрой? Но я не был уверен, что не разобью себе голову прямо там. Что после встречи с ней найду в себе силы отправиться туда, куда нужно. Я обещал своим вернуться — значит, вернусь. Что теперь со мной может случиться? Вернусь — и зайду к ней. Прежде чем…

Билетов на поезд не было. Я поехал в агентство, взял билет на автобус. Я приеду в Навашино поздно вечером, почти ночью, переночую на вокзале; и в пути у меня будет возможность побыть наедине со своими мыслями, рядом будет только один человек, на соседнем сиденье, а не целая компания, окружающая тебя, нависающая над тобой…

Он и сел рядом со мной. Где-то около Покрова. Я был настолько погружен в себя, что не сразу заметил.

Он был одет по сезону — тулуп, меховая шапка. Бросил на меня взгляд искоса и чуть усмехнулся.

До его появления я ни к какому выводу не пришел. Я знал, что нужно посетить могилу родителей. И, возможно, пепелище нашего старого дома, где теперь, конечно, стоял новый дом — чужой. Зачем мне это надо было, я не знал. Слезы катились у меня из глаз. Но я не испытывал жалости к себе. Лучше бы я умер, конечно. Я попытаюсь это сделать, по возвращении. Невозможно поверить, что я на Берегу. Ничего страшнее этого нельзя вообразить. Но я не боюсь его . Зачем он здесь?

Я смотрел на его заскорузлые смуглые руки. Он, чуть повернув голову, смотрел на мои. Наши взгляды пересекались.

«Мне искать статью?»

«Нет».

«Правильно я… Мы едем правильно?»

«Да».

«Почему?..»

«Ты знаешь».

«И что теперь?»

«…»

«Я хочу попрощаться с друзьями. И сестрой».

«Ты еще увидишь их».

«И…»

Самое главное.

Мы разговаривали с ним, как всегда, беззвучно, но я был не в силах даже мысленно выразить то, что хотел.

«Она жива? Она будет жива?»

В лице Дервиша изобразилось страдание. На миг мы встретились взглядами, и меня пронзила боль. Его боль.

Автобус замедлил ход, взял вправо, и он, как обычный пассажир, поднялся с места и стал проталкиваться к выходу.

«Молодой человек, с вами все нормально?»

Я вытер слезы, отвернулся к окну — он растаял в вечерних сумерках, среди неизвестных огней.

Ночь я провел на вокзале, но не в Навашино, а в Муроме, а утром отправился в Большое Окулово.

Внешне все выглядело вполне обыденно — я приехал посетить могилу родителей, хотя и не помнил точно, где она находится. К счастью, я помнил, где мы жили, — и первым делом направился к нашему дому, которого уже не существовало. И все время, пока шел, испытывал сопротивление своего второго «я» — как будто мне навстречу дул ураганный ветер.

Вот оно. Большой чужой дом. Забор с воротами, вычищенная от снега дорожка, невидимая лающая собака. Аккуратные окна, алюминиевый скат крыши. В окнах — цветы в горшках, в стекло беззвучно царапается кошка.

Все — так, будто ничего не было.

Ни моего детства, ни Насти с родителями на руках, ни «Жигулей».

Ничего.

Я остановился, с горечью вглядываясь — не в то, что было у меня перед глазами, но в прошлое.

Из окна выглянула женщина, исчезла, выглянула снова. Потом послышался звук открываемой двери — собака залаяла громче и злее, зазвенев цепью, и калитка скрипнула, в просвете появилось лицо:

— Вам кого?

— Я…

— Ищете кого-то?

Я глянул ей в глаза и усмехнулся.

— Себя!

И пошел прочь.

Глупая дура, она полагает, что все это — то, что она имеет, теплый дом, хозяйственный муж, который, наверное, спит и видит, как достроить баню и купить соседский участок, и кричащие дети, над которыми умиляется подруга, уверенная, однако, что ее дети гораздо лучше, и весь этот быт, возведенный там, где когда-то был быт других людей — все это важно, и все это пребудет вовеки, и нет ничего серьезнее и значительнее ее ничтожной жизни, такой же, как и жизни тысяч и тысяч других…

Меня вдруг охватила такая злоба, что я едва удержался от того, чтобы вернуться и задушить ее голыми руками. Ее и всех, кто был там в доме. А что, мне можно. Уверен, отдайся я этому пагубному чувству, моя совесть бы смолчала. Как уже смолчала и не раз. Я удалялся, думая, что можно было бы разрушить этот дом или устроить там то же, что было у нас, — эти люди не имеют права на счастье, как и я, одинокий и покинутый, без любимой, они должны страдать, так же как и я, так же как и все в Реке, это несправедливо, и кто, как не я, эту справедливость восстановит?..