Алексей Макушинский - Макс

И как если бы то, что было ему, два года назад, обещано, начинало теперь сбываться…

— Но неужели это так просто, — думал он, — неужели так просто?..

И внезапные надежды оживали в нем, может быть: как ни старался он, а он старался, конечно, не поддаваться им, не дать им увлечь себя.

— Есть только то, что есть… вот сейчас. И совершенно неважно… совершенно неважно…

Но они все-таки возвращались к нему, как ни сопротивлялся он им, как ни держался он за отчаяние; и наступил, конечно, какой-то — очень трудный и очень опасный — он тут же понял это, наверное — день, когда он сказал себе: вот… все это… все это и есть, быть может, искомое… уже, значит, найденное.

Он испугался этой мысли, конечно. Он попробовал забыть ее, как можно скорее. Забыть ее он не мог.

— Да, все это и есть, быть может, искомое… уже, значит, найденное…

— Но ведь то, что можно найти, можно и потерять, — думал он.

— И значит, все сначала, все как когда-то… и те же поиски, и те же стремления… и те же попытки воссоздать утраченное… однажды удавшееся… Нет, нет, так не может быть…

Он попробовал вызвать в себе то спасительное ощущение пустоты, безразличия, в котором все исчезало, в котором и эти мысли должны были бы, так он думал, исчезнуть; нет, не исчезли.

Почти забытое им беспокойство охватило его; отзвук прошлого.

То был очень трудный день, скорее пасмурный, темный, с мгновенными, мерцающими просветами, мелким дождем, начинавшимся, снова кончавшимся, серым небом, опускавшимся все ниже и ниже. Он вышел из дому, после обеда, дошел по деревне до мостика, с косыми его перилами, взобрался на дюну. Ему казалось, он уже потерял и утратил… еще накануне так просто ему дававшееся, столь очевидное.

— И вот… что же, что же, что же делать теперь?..

Он не знал, конечно же, что теперь делать.

— Все сначала… все как когда-то…

То появлялось, то почти исчезало, за соснами, море, неподвижное, как будто застывшее; спустившись с дюны, вместе с тропинкой, пошел он через уже знакомый ему, вполне прибрежный, с холмами и низинами, лес; вышел, может быть, на шоссе; вновь вошел в лес, поредевший, снова сгустившийся. И уже по дороге обратно, вдруг, на каком-то, едва заметном повороте тропинки, сам не понимая почему, успокоился, вновь, поднявшись на очередной холм, увидел, быть может, шоссе, черной чертою убегавшее среди сосен, поля за ним и за ними, внезапную даль.

— Нет, — думал он, — это нельзя потерять…

— Это нельзя потерять… Это и справа, и слева, и сзади, и спереди… по ту сторону всех мыслей, всех чувств… отчаянья и надежды…

— Вот, вот… отчаянья и надежды…

Был влажный сумрак в лесу, гулкое эхо.

И успокоившись, и как будто вновь помирившись с собою, не только с собою, еще очень и очень долго шел он так, домой и обратно, под мелким дождем, под этим огромным, серым, все ниже и ниже опускавшимся небом, замедляя шаги, останавливаясь, глядя вокруг.

— Нет, нет, — думал он, — это нельзя потерять… Это и сзади, и спереди, и справа, и слева… Мы идем к этому, из этого, в этом…

— Это нельзя потерять… потому что этого нет…

Почти сквозь слезы… конечно.

И уже был, почти, вечер, мерцающие просветы, розоватые отблески на мокром асфальте шоссе.

— По ту сторону… отчаянья и надежды…

А где-то была Москва, самый странный на свете город, — проспекты и улицы, — неописуемое, сомнительное, запретное… здесь ничего этого, разумеется, не было; и не только не было — здесь, но здесь и — отсюда сама возможность всего этого казалась (мне же и до сих пор кажется…) решительной, решительной — невозможностью…

И когда он звонил, допустим, в Москву (в самом деле, в соседней, как говорилось уже, деревушке была — и есть — почта, на почте же и был, и есть телефон…) — звонил, к примеру, каким-нибудь, не взятым мною на эти страницы, хотя и неслучайным персонажам его, Максовой, от него, Макса, так чудесно и неожиданно отступившей и отдалившейся жизни (он же звонил им не очень, но все же весьма, весьма часто; он был совсем один здесь, как сказано; и некое — простейшее одиночество он тоже, конечно, испытывал…) — странно, должно быть, очень странно было думать ему, что — вот сейчас, вот в эту минуту, когда он сам, Макс, стоит здесь, на почте, и видит, в окне, дождь или, может быть, солнце, и кусты сирени (еще цветущей, уже отцветающей…), и сосны, и — прямо перед почтою — дуб, с темными, крепкими, во все стороны раскинувшимися ветвями… — что они — или, вернее, он — или, скажем, она — что она или он (ему отвечавший или ему отвечавшая…) стоит, сидит сейчас где-то, в неописуемом, уже невозможном… и мгновенные контуры города возникали вдруг перед ним, и мгновенные очертания его, Максова, им, Максом, покинутого жилища, темной громады: и еще немного помедлив (он вешал трубку…), вновь, наверное, исчезали, расплывались в дожде или таяли, к примеру, на солнце.

Почта же являет собою небольшой, двухэтажный, выкрашенный, когда-то, в зеленое, но, от дождя, и снега, и времени, потемневший, конечно, дом, с застекленной — пять или шесть ступенек ведут к ней — верандой, где, кроме вышеупомянутого телефона, стоит — и, по-видимому, стоял здесь всегда — один-единственный, с продавленным сиденьем стул.

Веранда эта не запирается; звонить отсюда можно и вечером (когда на почте никого уже, разумеется, нет…) — и сколько же (думаю я теперь…) — сколько же вечеров я провел здесь: за все эти годы?

Макс, как бы то ни было, провел здесь однажды один — незабываемый: говорил он впоследствии — вечер.

И мне очень хочется верить, теперь, что это был именно тот, тот самый и единственный вечер, когда он звонил в Москву — мне.

Но я так до сих пор и не знаю, кому он в тот вечер звонил.

У него был, по всей вероятности, так называемый и заранее купленный им — талон: на пятиминутный разговор с Москвою.

— Придется подождать, — сказала, в трубке, телефонистка. — Хорошо?

— Хорошо.

— Я позвоню вам.

Он спустился вниз по ступенькам, сел на одну из них, закурил сигарету и принялся, значит, ждать.

Скажу сразу: он прождал полтора часа.

Он прождал полтора часа: и это (говорил он впоследствии…) — и это было как будто одно, чудесно-растянутое и — так, растягиваясь, утончается некая, скажем, ткань — очень тонкое, почти прозрачное (говорил он…) мгновение.

Был светлый, еще совсем светлый вечер — середина июня — и только медленное, едва заметное затихание, замирание кустов и деревьев втайне предупреждало, быть может, о приближении чего-то — какой-то — еще не ночной — дождевой темноты; и все вдруг, в самом деле, темнело; отворачивалось; замыкалось в себе; светлело опять; и хотя ветра здесь, за деревьями, не было, Макс, поднимая голову, видел, как быстро, по раскрытому небу, пролетают, проносятся то освещенные уже клонившимся к западу солнцем, то вдруг совсем темные — или темные только снизу, сбоку же, слева, сияющие, сверкающие по-прежнему, ослепительно-белые, но уже с розоватым отливом, друг на друга налетающие облака.