Алексей Макушинский - Макс

Он не предполагал, разумеется, что ждать ему придется так долго: разговор давали обычно минут через двадцать, двадцать пять, иногда тридцать.

И когда он прождал их, эти двадцать, и двадцать пять, и тридцать, и сорок минут, уйти, не дождавшись, было бы уже слишком обидно… он и не уходил, сидел, ждал.

И опять пролетали, летели то совсем темные, то освещенные солнцем, сверкающие, сияющие облака; и залетевшая с моря, или, может быть, ветром занесенная чайка кружила над почтой, над соснами; и потом налетел, действительно, дождь (он укрылся от него на веранде…); вспыхнул на солнце, — погас, — пролетел; и легкие капли на ветках сирени тоже вспыхнули, — сверкнули, — погасли…

Думал ли он о чем-нибудь?

Нет, ни о чем… так, какие-то, более или менее случайные мысли, сами собой появлявшиеся, сами собой исчезавшие…

Он ждал, ждал — и только.

Сорок минут, пятьдесят минут, час… одно-единственное, отчасти заполненное, конечно, и какими-то случайными мыслями, и внезапно налетевшим дождем, и непрерывным изменением облаков, — и все-таки ничем не заполненное, раскрывавшееся: в пустоту, в пустоту… — растянутое — как некая, скажем, ткань — прозрачное, тонкое, почти пустое мгновение.

Он ждал, ждал — и только; он никуда не мог отойти; он был как бы привязан, прикован: к телефону, упорно молчавшему: к своему собственному ожиданию: к настоящему, следовательно…

Он был как бы приговорен к настоящему: вот в чем все дело: к настоящему (с улыбкой: я помню…), которое рано или поздно должно было разрешиться — звонком, но которое, не разрешаясь им, упорно и по-прежнему оставалось собою: мгновением, пустым и прозрачным.

И глядя по-прежнему на — летевшие, пролетавшие облака, легкие капли на ветках сирени, ни о чем не думая, садясь и вставая, поднимаясь и спускаясь вновь по ступенькам, он вдруг почувствовал что-то… для него самого неожиданное, но вместе с тем как будто подтвердившее, вновь подтвердившее его, Максовы, уже, в общем, не покидавшие его, Макса, отчасти, но лишь отчасти, как сказано, новые, по ту сторону, ощущенья и мысли: и это было (говорил он впоследствии…) так, как если бы, садясь и вставая, поднимаясь, спускаясь вновь по ступенькам, он, Макс, приговоренный и прикованный к настоящему, вдруг — с совершенной ясностью, несомненностью, но и с внезапным, радостным, может быть, удивлением — почувствовал, — понял, увидел, — что оно его — держит, что он: в нем — и не падает.

Оно держало его, это пустое мгновение; он был в нем — и не падал. Не падал.

— Вот так вот… вот так вот…

— Со всех сторон… по ту сторону…

И по-прежнему замирали, затихали деревья, кусты, все вокруг; и только капли падали с веток, не нарушая, но как будто усиливая это ощущение неподвижности, глубокой и гулкой.

Час и десять минут, час и двадцать… все равно, неважно, неважно…

И когда зазвонил, наконец, телефон, на веранде, все проснулось, все ожило; ожили, проснувшись, кусты; проснулись деревья; самый воздух затрепетал, оживая; — и взбежав по ступенькам, широким, почти немыслимым здесь, на веранде, как будто перенесенным сюда снаружи, но изнутри освещенным и напомнившим ему что-то — он не успел вспомнить что — быстрым и плавным движением подвинув к себе, к телефону поодаль стоящий стул, Макс, снимая трубку и в то же время садясь, сев, ногу закинул за ногу: — и почти неожиданно для него, опять-таки, самого, срываясь, падая — падая? — нет — да и нет — не падая, падая, прозвучал, в трепещущей тишине, его собственный, неузнаваемый голос:

— Да, да, я слушаю…

— Говорите.

И если — как мне очень хочется верить — звонил он в тот вечер — мне: я, на моем конце провода, в том городе (отсюда — почти невозможном…), в той комнате (которая была когда-то моею…), сквозь шумы и треск в трубке, сквозь еще какие-то, приглушенным шепотом совещавшиеся о чем-то, посторонние, дальние голоса, — услышал, значит, его, Максов, неузнаваемый, и не сразу мной узнанный, одновременно спокойный и взволнованный голос… и этим спокойно-взволнованным голосом он сказал мне, что — вот, он снял для меня комнату, здесь, что я могу приезжать… если еще не раздумал; и потом спросил меня… как показалось мне: улыбнувшись… закончил ли я мое служение — неописуемому (которое я — заканчивал…) — спросил меня, следовательно и нарушим запрет, об экзаменах (из которых — еще один оставалось мне сдать…); и пожелав мне успеха, вновь… или так показалось мне… улыбнувшись, сказал вдруг, я помню, что… между тем… он так и сказал: между тем… он, Макс, сидит сейчас на веранде, на почте и в соседней деревне… и что, как вот сейчас он заметил, замазка оконных рам… на этой, значит, веранде… отваливается, по краям их, совершенно и точно так же… неважно; я же (в свою очередь пообещав ему — как только закончу служение, сдам экзамен, приехать…) еще пару мгновений слушал, как некогда, быстрые, на моем конце провода, короткие, резкие, обгонявшие друг друга гудки…

Но совсем не мне, может быть: Алексею Ивановичу, быть может, звонил он в тот вечер; подтвердившему свой приезд и их встречу: уже давным-давно отмеченную мною на карте.

Они условились о ней еще там, весною, в Москве; Алексей Иванович назначил, как сказано, день (тридцатое июня, к примеру…); назначил время (пять часов вечера…); назначил и место.

— Знаете ли вы, — спросил он у Макса, — знаете ли вы отходящую от центральной и к морю ведущую улицу? Там есть кафе, у самого берега…

О конечно, конечно, он знал его, это кафе; и эту улицу он тоже, конечно, знал. Он забыл лишь, как выяснилось, это ощущение: курорта, праздной толпы… ощущение — отзвук прошлого — которое тут же, разумеется, к нему возвратилось, когда он, Макс, — тридцатого, к примеру, июня — (был не жаркий, но ясный, и солнечный, и чуть-чуть ветреный, может быть, день…) — доехав, на автобусе, до последней, конечной, — и дальше, на так называемой электричке, до той самой станции, где он сошел, некогда, с Фридрихом, — когда он снова оказался в этом поселке, на той широкой, шумной, центральной (и самой — курортной…) улице, где он некогда, вместе с Фридрихом, жил.

Здесь все было так же, все было то же: те же клумбы, те же скамейки, — ларьки и киоски, — и тот же, за пятью или шестью деревьями, двухэтажный, с башенкой, дом, — и так же, гулкой и частой дробью, по каменным плитам улицы, отзывались чьи-то шаги, — и он так же шел, как когда-то, сквозь обрывки чужих разговоров, быстрые взгляды, сквозь солнце и тень, — и так же свернул налево, к морю, к кафе… а впрочем, все это, и даже эти отзвуки прошлого, отсветы прошлого… все это тоже было, конечно, вот сейчас, в настоящем, и точно так же держало его, как держали его, там, в деревне за дюной, сосны и ветер, море и облака.

Он пришел рано, в половине или, может быть, без двадцати минут пять; он сел за тот же столик, где они сидели, обычно, с Фридрихом, на то же самое место. И так же медленно, обведенные солнцем, проплывали за окнами тени прохожих; и так же тихо, в открытую дверь, вплывали далекие голоса, шум прибоя, плеск волн; и за дверью был тот же песок, те же сосны, тот же столб с отчасти оторванными, на ветру трепещущими афишами; и пятна солнца на дощатом полу, и слепящий блеск его на белой поверхности столика: все было так же; та же тень той же чашки…