Алексей Макушинский - Макс

— И знаешь, — сказал он мне как-то, — если вдруг, на полной скорости, остановиться, тогда после ветра, шума, стука и скрипа наступает вдруг такая пронзительная, поразительная, почти осязаемая тишина…

Мы так и сделали: на том, третьем, я очень хорошо это помню, от мельницы к морю, шоссе; и вот, действительно, после ветра, шума, движения, возбуждения, стука и скрипа, наступила, опустилась, сгустилась: поразительная, почти осязаемая, пронзительная, безмерная тишина; и мы стояли, прислушиваясь; и он, Макс, с перекинутой через раму велосипеда ногою, и я сам, переводя дух, замерев: долго, очень долго стояли мы так: и глядя, конечно, на ту, уже и только что отмеченную мною на карте, между двумя перелесками, во все стороны раскинувшую свои тонкие, быстрые, отделенные друг от друга, мгновенными росчерками прочерченные в воздухе ветви, сосну, синий лес за поляной…

— Но знаешь, — сказал он в другой раз, — есть еще мгновения тишины, вполне удивительной. Между двумя волнами, на море… и даже при очень сильном ветре, — сказал он.

Я не знал этого; я знаю: теперь; вновь и вновь, выходя на море, пытаюсь я поймать эту краткую, крошечную, едва уловимую паузу, это мгновение тишины, в самом деле, когда одна волна уже отступила, другая уже подступает, и уже готова упасть, и — не падает, не падает, медлит… затем, как будто не выдерживая своей собственной тяжести, перехлестывая через свой собственный край, обрывается, ударяется о песок, отступает… и вот опять, между нею и следующей, уже подступающей, эта, и даже при сильном ветре, краткая, совсем краткая пауза, эта как бы задержка падения, задержка дыхания: в чарующем промежутке, между вдохом и выдохом…

А были, были, как сказано, — и бывают, конечно, по-прежнему, — дни очень сильного ветра, такого ветра, что все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною; и ни о каких поездках не могло быть, конечно, и речи; зато очень теплой и всякий раз неожиданно теплой, теплее воздуха, оказывалась, или казалась, вода, почти до сосен заливавшая берег; и огромные, приходившие друг за другом, но все-таки, всякий раз, чудесной паузой и мгновенной задержкой друг от друга отделенные волны сбивали с ног, меня, Макса, захлестывали, поднимали, бросали… и войти в воду было легче, чем выйти; выходить не хотелось; куда-то в сторону относил нас прибой; совсем далеко от спрятанных за кустами колкой травы полотенец выходили мы на берег; бежали к ним, на бегу согреваясь; на ветру замирая… вечером же отсвечивало все это розовым, красным; сизым, серым, зеленым; ярко-красным, яростно-розовым… И бывали, напротив, совсем жаркие, душные, неподвижные дни, с бессильно повисшим над морем, одним-единственным каким-нибудь облаком, безмолвным его отражением; и дни густого, сплошного, темно-белого или, может быть, сверкающе-белого, сверху, но невидимым солнцем освещенного, пронизанного тумана; и снова ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; по утрам, просыпаясь, я видел, в окне, за окном, косые тени деревьев, росу, блестевшую на траве; однажды, совсем рано проснувшись, вышел из дому, поднялся на дюну, остановился: и глядя, разумеется, на море, за соснами, выше сосен, в мерцаньях и отблесках, подумал, я помню, что вот сейчас, выкупавшись, я вернусь домой и начну писать просто-напросто, с начала, с первой страницы… и затем вдруг увидел его, Макса, на берегу: скинув рубашку, сняв брюки, вошел он, вздрогнув, в еще вполне ледяную, разумеется, воду; среди отблесков и мерцаний исчез; опять появился.

— Давай, — сказал он, я помню (когда, в свою очередь, проплыл я, замирая от холода, пять, допустим, взмахов в одну, пять в другую, соответственно, сторону…) — давай поедем куда-нибудь… но куда-нибудь вглубь.

— Вглубь? — сказал я.

— Ну да, просто вглубь, через лес и от моря. Посмотрим, что там, — сказал он.

— Но только сначала выпьем кофе, — сказал я.

Мы выехали из деревни, пересекли шоссе, и через лес, по одной из, в разные стороны расходившихся просек (по той же самой, наверное, по которой он, Макс, на второй или на третий день по приезде, шел, один, неизвестно куда…) поехали — неизвестно куда, в свою очередь, нет, не сворачивая направо, все дальше и дальше, все по той же, песчаной (колеса увязали в ней…) просеке, среди редких, высоких, в наклонном утреннем свете чуть-чуть колебавшихся сосен. Мы не знали, конечно, что там, за лесом; мы еще и не подозревали, должно быть, о существовании каких-то холмов, долин, хуторов; подъемов и спусков; совсем неожиданно, я очень хорошо это помню, увидели мы, за расступившимися соснами, поле; совсем неожиданно холм; дорогу, уходившую вверх; и на поле, рядом с дорогой, огромный камень, валун; и еще огромную тень его, чуть-чуть колебавшуюся, опять-таки: вместе с колосьями уже чуть-чуть пожелтевшей пшеницы. Мы остановились, конечно; мы слезли с велосипедов и очень, я помню, медленно (утро; легкий ветер; тихий, совсем тихий шелест колосьев…) пошли по дороге, дошли до камня и вновь, конечно, остановились. Я подошел к нему; я потрогал его рукою; его поверхность была твердой, темной, неровной, — (неровной и трудной…) — в быстрых, тонких, мгновенных прожилках; он всегда стоял здесь: так я подумал.

— Дальше?

— Дальше, конечно…

И дальше был, действительно, холм, дорога, очень круто уходившая вверх, и справа, вдали, на другом холме, хутор, деревья и дом: белые стены, темная крыша. И так ясно, я помню, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце (встававшее у нас за спиною…) — и так четко, на этой белой стене, проступали, вполне крошечные, тени деревьев, что — нет, я обернулся: поле, через которое мы прошли и проехали, лежало внизу неподвижно, безмолвно, и уже ровной чертою чернел покинутый нами лес… и затем был спуск, поворот, и — (канава, крапива; мы снова остановились…): кусты шиповника и заросли уже почти спелой малины.

— А это… что это: знаешь?

— Нет.

— Дикий тмин, вот что это такое.

— Неужели?

— Попробуй.

И — опять поворот, — подъем, спуск, — другой холм, другое поле, — перелесок, мостик, ручей, — и опять дорога, и огромные лужи (каждый год и каждое лето я нахожу их: в тех же самых местах…): и мы слезали с велосипедов и снова на них садились; и хотя уже разгорался, уже набирал силу день, и солнце вспыхивало, вдруг, на руле, и нежным жаром пробегало, вдруг, по рукам, свет и тени еще были ранними, утренними, и последние клочья тумана еще лежали в оврагах, в низинах; и чем дальше мы ехали, шли, тем дальше отступало от нас море, отступал от нас лес, прибрежный, деревни, поселки… и тем сильнее делалось, во мне, тревожное, радостное, с горьковатым привкусом тмина и мгновенной сменою запахов, ощущение: отрешенной глуши, не знающей и не имеющей выхода, раскрытой и все-таки замкнутой; и мне вновь казалось, наверное, что мы будем идти и ехать вот так, неизвестно куда, в глубь, в глушь, бесконечно; и потом мы опять, я помню, остановились.