Алексей Макушинский - Макс

И вот соседняя деревня, и вон там, за теми соснами, почта…

И я посидел, конечно, на остановке, на скамейке, у столбика, и посмотрел, конечно, на белый песок у обочины, на небо, с быстрыми, легкими, да, все теми же, встававшим солнцем освещенными облаками…

Я предупредил о моем приезде заранее; комната была для меня приготовлена.

Она почти не изменилась с тех пор, эта комната, с ее круглым, обеденным, с ее письменным столом, у окна, железной печкой в углу… и мне странно думать, теперь, что, когда я уеду отсюда, соберу вещи, книги, сложу рукопись в папку, уже мною купленную, следы и знаки, так скажем, моей жизни — здесь, исчезнут… почти сразу, наверное, и что если не следующим, то через одно лето, к примеру, здесь будет жить, в этой комнате, кто-нибудь, мне незнакомый, меня тоже не знающий…

Ни о чем подобном, тогда, когда-то, я, конечно, не думал.

Еще последние льдины лежали у самого берега, еще последние пятна снега в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну…

И еще почти неделю, я помню, бродил я по дюнам, по берегу, успокаиваясь, дожидаясь успокоенья… и потом подумал, я помню, что дожидаться его не следует, дождаться его невозможно, что слова хоть и приходят откуда-то, из какого-то, в себе самом таящегося безмолвия, но что и безмолвия без слов не бывает, без слов не услышать… и вдруг, и снова решившись, написал, наконец, на самой первой, вот она, с тех пор уже чуть-чуть пожелтевшей, чуть-чуть помявшейся, потому что первой, странице:

— Я поворачиваю обратно…

— Я поворачиваю обратно, — так написал я. — Мне часто вспоминается теперь эта фраза, сказанная когда-то Максом. Он сказал ее совсем просто, как что-то обыкновенное и не имеющее значения, и тем более странно прозвучала она в окружавшей нас тишине…

И — что же? — и он остановился, конечно, достал сигареты и закурил… и потом медленно, как будто все еще раздумывая и сомневаясь, повернулся и пошел обратно, туда, откуда мы пришли… Да, медленно, медленно, еще раздумывая, еще сомневаясь, началось оно, это каждый день прерываемое, но и каждый, почти каждый день, все эти годы, возобновляемое мною движение… и я сам не знал поначалу, куда, по каким дорогам пойду я… и чем дальше я шел, тем яснее видел я эти дороги, эти линии и скрещения их… и весна превратилась в лето, лето в осень и осень, соответственно, в зиму… и бывали, конечно, удачные, и бывают, конечно, по-прежнему, но были, но и бывают совсем, совсем неудачные дни… дни успеха и недели провалов… и очень и очень многое написано мною лишь начерно… лишь кое-как и предварительным образом… но все же, как-то, написано… и временами, в дни неудач, мне хотелось, конечно, уехать, и некое простейшее одиночество я тоже, конечно, испытывал… и все-таки оставался… и всякий раз оставался… и снова была весна, и вновь лето, и… я сам уже путаюсь в счете… снова осень, снова зима… еще весна, еще лето… и… и вот теперь уже осень, вновь осень… и желтые, и красные листья, уже падающие, уже облетающие… и прозрачная влажность в воздухе, и легкая дымка… и я еще не уезжаю отсюда, нет, не уезжаю отсюда… и я буду до тех пор переписывать все это, покуда — что же? — покуда оно само не закончится, само собой не закончится, это — вновь начинающееся движение…

Так все и было.

Так все и было: думаю я теперь (теперь, здесь: где и когда?..) — в моем теперешнем теперь, здешнем здесь: в ином времени и в совсем ином, конечно, пространстве: в этой (так думаю я теперь…) уже по ту сторону моей истории, там — нет, тоже здесь… еще здесь и на этих страницах, невозможной и все-таки вспыхивающей, на мгновение, точке: в этой точке, в этой тоже, конечно, позиции — и тоже, разумеется, у окна (отметим ее, эту точку… она вспыхивает, она гаснет… но все-таки отметим ее, вне истории, синеющей, за окном и на горизонте, горою, черепичной крышей соседнего дома и тремя соснами, как будто замершими на полпути от крыши к горе: двумя рядом и одной, конечно, поодаль…) — так все и было, еще раз, и я еще почти целый год переписывал, в самом деле, мою, да, историю, придавая и в конце концов придав ей тот вид, который она имеет теперь, отбрасывая ненужное, удаляя излишнее, исправляя неправильное, заполняя пробелы. И некоторых, в конце концов исключенных мною страниц, отвергнутых мною сцен мне до сих пор, может быть, жаль, и кое с чем, в этом окончательном тексте, я до сих пор, может быть, не согласен… Как бы то ни было, еще почти целый год прожил я там… теперь уже там… в той… теперь уже в той… за дюною притаившейся деревушке; и была, конечно, зима, был снег и сугробы, был дым над белыми крышами, был лед на море, льдины, исчезавшие, вновь появлявшиеся… наконец, растаявшие, в одну какую-то ночь; мох и вереск в дюнах; весеннее тепло; жара; лето. И когда опять пожелтели, еще не падая, листья, когда вновь повеяло холодом и прозрачной дымкой окутался берег, я обошел деревню, в последний раз, и объехал на велосипеде округу, и собрал, действительно, вещи, книги, и сложил рукопись в папку, и в последний раз вышел на море, и… автобус отъехал, двери закрылись… и взглянув, в последний и самый последний раз, на выступ леса, скамейку и столбик, после бессонной и вполне бессонной, разумеется, ночи, на другое утро и не в силах справиться с изумлением, оказался вдруг… тоже: в том… самом странном на свете, огромном, невероятном, таинственном… и теперь уже вновь покинутом мною городе, с его утраченными названиями, с его сохранившимся названьем, в Москве.

Я взял такси на вокзале; я втащил чемодан по лестнице.

— Но как же… но как же ты изменился…

— Изменился?..

— Но как…

И так странно, я помню, было снова ходить по этим, отчасти неописуемым, отчасти уже описанным мною улицам, узнавая, не узнавая их более, мимо этих домов.

Я позвонил Соне; я позвонил Алексею Ивановичу.

Он за два дня прочитал мою рукопись; он спросил меня, я помню, похоже ли: похоже ли получившееся на то, что когда-то мне виделось; я сказал, конечно, что нет, совсем непохоже.

— Ну и… что теперь? — спросил он.

— После романа?

— После романа.

— Нет, я не знаю. Вообще… есть ведь и другие города, другие земли, — сказал я. — Посмотрим… поддаются ли они описанию…

Соня же, с которой встретились мы на бульваре, сказала мне, что… она так и думала, и что, конечно, мне здесь уже… нечего делать. Макс, кстати, тоже так думает.

Макс?

Вот именно: Макс.

Я не спросил ее, где он теперь. Я знал, где он.

И мы прошли, я помню, бульвар целиком… с его, все той же, в бесконечную даль уходящей аллеей… и свернули, я помню, в один, и в другой переулок, и простившись с нею, я еще долго смотрел ей вслед, еще очень долго видел ее; обернувшись и помахав мне рукою, исчезла она, наконец, на каком-то, уже осеннем углу.

Я доехал на метро до вокзала; поезда, электрички стояли там так же, вполне неподвижно, у никаким снегом не заметенных, конечно, перронов, с редкими желтыми листьями на отчасти мокром, после ночного дождя, отчасти уже просыхавшем, я помню, асфальте. И так же медленно шел этот поезд, последний в моей истории, так же медленно, от станции к станции; и за окнами проплывали, конечно, дома, и все те же заборы, и какие-то, наверное, склады, и далекие крыши, и затем уже лес, и поле, и перелесок, изгиб дороги, шлагбаум. И вдруг опять пошел дождь, и косыми каплями побежал по стеклу, и закончился. И уже из тамбура, сквозь узкое, в подтеках и копоти, дверное оконце увидел я, разумеется, магазин, и дорожку, к нему ведущую, и деревья вокруг него… и поезд остановился, и двери открылись… и вот, значит, после шума, движенья, мельканья, в тишине, со всех сторон меня обступившей, эта станция, желто-зеленая, уже осенняя, еще, в общем, летняя, с ее, все той же, на противоположной платформе, назад и набок завалившейся по-прежнему кассой, часами и минутною стрелкою, мелкими лужами в углубленьях асфальта, каплями дождя на перилах, на листьях и ветках, все та же. И я стоял на ней, выброшенный откуда-то и брошенный, конечно, куда-то… в последний раз, может быть, и в самый последний… и были ступени, разумеется, лестницы, вполне стоптанные, как оказалось… и пахло влагой, и пахло травою… и еще пытаясь, может быть, что-то, и даже все, в последний раз, вспомнить, шел я, все дальше и дальше, мимо этих, так знакомых, как никакие другие, где бы я впоследствии ни оказался и что бы ни случилось со мною, никогда уже мне знакомы не будут, домов, мимо этих заборов, вон той канавы, вот этой крапивы, и как только вышел на ту, нашу улицу, увидел его: его, Макса.