Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

— Надо врача!

— Надо, да где его взять!

— Подождите, я принесу подушки. — Наина Ивановна возвращается с двумя подушками и подпихивает их маме под спину.

Мама все хрипит, широко разевает рот.

— Ну что вода? Все не согрелась? Надо грелки.

— Где, согрелась! — говорит тетя Настя. — Небось не лето… Наконец вода нагревается, но выясняется, что грелка есть только одна.

— Нальем в бутылки, — говорит Наина Ивановна. — Держите ее, держите, не давайте биться! Трите, трите ей ноги!

Мама вырывается, раскидывает бутылки, рвет на себе рубаху.

— Держите, держите!

Возвращается Елизавета Николаевна.

— Сказали, пришлют санитаров с носилками!

Мама уже не бьется и становится вся синяя.

— Мужу… — хрипит она. — Мужу напишите…

— Знаете что? — говорит Наина Ивановна. — Пока эти санитары явятся, она уже скончается! Расстелите на полу одеяло. Так. Теперь кладите ее. Беритесь за углы и понесем!

— Погоди, — говорит тетя Настя. — Одеться надо, не в рубахе ж идти…

Елизавета Николаевна с Прасковьей Федоровной берутся за один край одеяла, Наина Ивановна с тетей Настей за другой.

— Не донесем… — вздыхает Прасковья Федоровна.

— Донесем! — говорит Наина Ивановна. — Подымайте, пошли! Они уходят. В комнате становится пусто. Я сажусь на табуретку, поджимаю под себя ноги. Тихо. Горит лампочка. По полу раскиданы всякие вещи, бутылки, грелка… Я сижу долго-долго. Наконец хлопает входная дверь. Они возвращаются.

— Что ж ты сидишь? — говорит Елизавета Николаевна. — Ложись! Хочешь пойти к нам?

— Нет…

— Тогда тут ложись. Давай я тебя накрою.

Она подтыкает под меня со всех сторон одеяло, идет к двери, выключает свет и задевает ногой грелку. Из грелки с бульканьем выливается вода. Мне становится страшно, я вскакиваю и бегу к Луцким.

Прасковья Федоровна велит нам садиться за стол и дает каждому по вареному яйцу. Я еще никогда не ела яиц. Мама говорит, что невыгодно отоваривать карточки яйцами, гораздо выгоднее яичным порошком. А Елизавета Николаевна говорит, что лучше меньше, да настоящее, чем суррогаты эти проклятые.

— А у меня еще одно яйцо есть! — говорит Шурик. — Глядите!

— Бабушка! — тут же принимается хныкать Марина. — Бабушка, почему ему два? Тогда я тоже хочу два!

Шурик смеется и разжимает ладонь. Это не второе яйцо, это просто скорлупа от первого. Только он не разломал ее, как мы, а съел аккуратненько через дырочку.

— Видала, какой фокус! — Шурик радуется, что так здорово обманул Марину.

Я вдруг чувствую, до чего же мне хочется еще одно яйцо. И вообще, хочется есть… Ужасно хочется есть.

У Луцких в комнате есть встроенный в стену шкаф, а в нем — большое, во весь рост, зеркало.

— Гляди, видишь, как глаза моргают? — говорит Шурик.

— Как это — моргают? — спрашиваю я.

— Как? Хлоп-хлоп… Видишь?

— Да… А раньше они не моргали.

— Раньше тоже моргали! Просто ты не видела.

— Нет, не моргали! У тебя, может, моргали, а у меня нет!

— Моргали, моргали…

Зачем он показал мне это! Я не хочу! Теперь я все время чувствую, как у меня моргают глаза.

— Ты дурак! — говорю я.

— Сама дура!

— Мама пришла! Мама пришла! — кричат Шурик и Танечка, выскакивают в коридор и повисают на Елизавете Николаевне.

Каждый хочет повисеть на ней подольше.

— Ну, ну, задушили… — говорит Елизавета Николаевна. — Дайте хоть пальто снять…

— А что ты нам принесла?

Она вытаскивает из кармана кулечек с конфетами.

— Кому подушечку, а кому матрасик?

— Мне матрасик! Мне матрасик! — прыгает Шурик.

— И мне! — кричит Марина.

— А мне подушечку, — говорит Танечка.

— Мне тоже подушечку, — прошу я.

Я не такая глупенькая, как Танечка, я понимаю, что матрас больше, но я боюсь, что, если скажу «матрасик», мне вообще не дадут. Уж лучше подушечку…

Мы идем в больницу навещать маму. Елизавете Николаевне выдают белый халат и мне тоже. Халат на меня велик и волочится по земле.

— На, возьми бинтик, — говорит нянечка, — подвяжи.

Елизавета Николаевна подвязывает на мне халат и закатывает рукава. Мы заходим в палату. Тут много-много кроватей, и на каждой лежит женщина. Я смотрю, где же мама, но не вижу ее. Мы подходим к одной кровати. На ней лежит стриженная наголо женщина.

— Что, не узнала? — спрашивает Елизавета Николаевна. — Нина Владимировна, она вас не узнала!

— Я уже и сама себя не узнаю, — вздыхает мама. — Как говорится, с того света вернулась… Поверите, когда меня в палату внесли, со всех сторон кричали: «Куда вы нам покойницу пихаете? Смотрите, она вся синяя!» Вот, Марья Васильевна подтвердить может.

— Да, да, правда, — говорит женщина на соседней кровати.

— Все слышу, а сказать ничего не могу.

— Ну ничего, — утешает Елизавета Николаевна, — главное, что все обошлось.

— Бог ведает, обошлось или нет… Ужасная слабость, встать нет сил…

— Зачем вам вставать? Лежите…

— Да, пока не гонят… Недаром говорится: болезнь входит пудами, а выходит золотниками. И вы знаете, что врач сказал? Вполне возможно, что повлияли эти краски проклятые. Второй год с ними вожусь, а они, оказывается, чрезвычайно вредные. Но когда как огня боялась этого завода! А вышло — из огня да в полымя. И картошка эта дурацкая… Стала бы я себя гробить, если б знала, что у меня сердце в таком состоянии! Польстилась, идиотка, что брат участок достал. Простить себе не могу! По собственной глупости загубила последнее здоровье. Но кто же мог предположить? Все хочешь, как лучше.

— Да, — соглашается Елизавета Николаевна. — Теперь уж, по крайней мере, берегите себя.

— Теперь инвалидность обещают, — вздыхает мама. — Что ж — хоть на работу не погонят. Ничего не попишешь… Как говорится — если б знала, где упала, я б соломку подостлала… И главное, что обидно — никто не сказал, не предупредил… Ни одна собака!

По вечерам Елизавета Николаевна прядет. Мне нравится стоять возле прялки и смотреть, как крутится колесо, как скачет веретено — вверх быстро, а вниз медленно… Из белой кудели получается толстая крученая нить.

— Не шей ты мне, матушка, — напевает Елизавета Николаевна, — красный сарафан… Не входи, родимая, попусту в изъян…

— Мама, хочешь, я тебе сказку прочитаю? — говорит Танечка.

Она не умеет читать, даже не знает ни одной буквы, но она открывает книжку и водит по странице пальчиком, будто правда читает:

— Жил-был Волк, зубами щелк, а у него была Лиса, всему городу краса. Пошли они раз на базар покупать Волку самовар. Вдруг откуда ни возьмись Медведь и давай реветь!

— Ой, страшно! — говорит Елизавета Николаевна. — Страшно, доченька…

— Не бойся, — уговаривает Танечка. — Это понарошке… Он хороший Медведь, он никого не ест, только ягодки.

Крутится, крутится колесо, скрипит педаль, тянется, тянется нить. Я присаживаюсь к столу, кладу голову на руку.