Леонид Гиршович - Арена XX

От бабушки – не Гитуси, а другой, сумасшедшей – кроме картины «Соломонов суд» да ржавых вилочек остался машинописный экземпляр пьесы, поставленной силами больных Казанской психлечебницы. В правом верхнем углу стоял штамп библиотеки.

Сумасшедшие, играющие здоровых людей – общее место. «Будь безумен в веке сем, чтобы быть мудрым». Кумачовый щит с этим лозунгом хорошо бы смотрелся в углу сцены. Там это уместнее, чем «Искусство принадлежит народу».

Я знал, что бабушка Саломея была натурой артистической, неизменной участницей любительских спектаклей, ей сам Бог велел время от времени менять смирительную рубаху на наряд принцессы. Я как-то полистал пьесу, где была помечена ее роль: что-то очень декадентское, когда дамы ужасно ломались, а мужчины пудрились. «Сестрица, я гребу из последних сил». В сумасшедших домах нет реперткома, который мог зарубить постановку по идейным соображениям. Да и состоял бы он из кого – из врачей? Санитаров? А устами сумасшедших глаголили бы революционеры?

Я вновь отыскал эту пьесу. Оперная студия ставила «Гребцов» Шабрие – и поплавок дрогнул. Дай-ка взгляну. «Дочери Даная. Философская повесть в диалогах». В тот раз поверил на слово библиотечной печати в углу страницы, а теперь удосужился ее разобрать. «Театральная студия русского юношества А. А. Трояновского-Величко. Welsungenstr. 12b, Berlin Nordwest».

Я набрасывал маршруты крутизны головокружительной. Красноармеец с удивлением видит на развалинах русские листки, которые по капиллярам случайностей попадают к генерал-майору психиатрической службы. Тот выносит свое высокое экспертное суждение: «Подобное излечивается подобным». Другая версия. А. А. Трояновский-Величко (Акакий Акакиевич? Андрей Анисимович, Аким Алексеевич?), подвергнутый насильственной депортации, повредился умом. Ему позволено создать театральную труппу закрытого типа.

Непостижимым образом еще одна сиротливая ниточка ведет в эмигрантский Берлин. Через мою казанскую бабку! Она обвела химическим карандашом все, что говорит Гипермнестра. Выглядело как острова, обитаемые ее ролью, как картуш древнеегипетских письмен. Кто-то воображает себя Наполеоном, а она вообразила себя Гипермнестрой. Роль стучит в мозгу, окончательно разрушая его. («Внутренний слух, как некая армия: всех сильней». Не подвластен никаким глушилкам, никаким затычкам.)

Хороша картина! Данай на капитанском мостике, пятьдесят дочерей на веслах. (Шепчет Старшей Дочери на ухо.) Корабль дур.

Так, картуш за картушем – и можно догадаться о содержании пьесы.

Беги, доносчица! Старшая дочь еще не старшая жена, чтоб протягивать лапки со страху. (Слышны стоны: «Сестрицы, я гребу из последних сил».) Ты не хочешь, чтобы твои дочери достались юным сынам Египта? Хочешь, чтоб мы вечно гребли? Чтоб Гипермнестра стала вонючей старой обезьяной? Проклятая отцовская ревность, я обману ее. (Крики: «Зевс, они умирают! О сжалься, Посейдон!»)

Сразу три смерти: певуньи Линдеи, тонкопалой флейтистки Иалис и совсем еще крошки Камиры. Из пятидесяти нас осталось сорок семь. Но его тревожит лишь одно: чтобы наша галера сохранила свою быстроходность.

Отец, позволь послу Египта взойти на борт. Обманем его мнимым согласием. После брачного пира под звездным пологом лишится Египет всех своих сыновей. (Выхватывает из волос острую иглу. Распущенные волосы ниспадают до края одежды.)

Учи тебя, все впустую, дырявая твоя башка… (С размаху надевает на голову посла горшок, пробивая дно.) Мы согласны, ты понял? Или одного горшка тебе для этого мало?

Меня соединил с Линкеем. (В сторону.) Меткий промах. (Громко.) Всем сестрам по иглам. Не может быть лакомым кусок, когда знаешь, что его предстоит изрыгнуть. Едва на смену любви придет храп, как воткну иглу прямо в сердце.

Потерпи, мой Линкей, если жизнь дорога. Мы, данаиды, поклялись Артемидой убить своих мужей, а не мужей – не клялись. За то, что ты пощадил мою девственность, я пощажу твою жизнь, и Артемида будет за нас. Что, мое девство не стоит твоей жизни?

Кто посмеет утверждать, что целомудрие остается невознагражденным? Линкей! Убив Даная, ты отомстил за своих братьев, но не поднимай свой меч на жен-убийц, их ждет другая казнь. Боги судили им после смерти вычерпывать воды Стикса дырявыми амфорами.

Красоту времени, она же смертная красота Европы, пытаются поймать, оправить в золото хронологических рам: некалендарный ХХ век наступил тогда-то, а некалендарный ХIХ продлился без малого… Альтернативная хронология: кто-то датирует начало ХIХ века Венским Конгрессом, кто-то паровым котлом, а я – сотворением мира и ни минутой раньше. Если угодно, то рождением сонатного аллегро. Все мы – дети Гайдна, потому и зовется он «папа Гайдн», а родился папа Гайдн марта 31 дня 1732 года, мазл тов!

Разметка века – по десятилетиям. Отсюда путаница с веком, отпущенным тебе, он тоже на руки выдается в десятичных купюрах. Разменивая очередную, можно бодро-весело заметить: «В сорок – новая точка отсчета, поэтому в сорок ты моложе, чем в тридцать девять». Говоривший так профессор Нерон воспринимался чуть ли не пожилым в преддверии своих сорока.

Мы познакомились с ним в семьдесят пятом в замиренном восточном Иерусалиме – не уже замиренном, а еще замиренном. Нерон – анаграмма его имени, впрочем, тоже не настоящего, как у многих израильтян. Учившийся не то в Гарварде, не то в Йеле, он, «как бык шестикрылый и грозный», готов в клочья растерзать бунтующую студенческую чернь. Его центральноевропейская юность пришлась на пору иных баррикад. Он предрекает гибель трусливому Западу. На небольшом сухоньком лице уже отблеск пожара. Он уже любуется полыхающим Парижем, взятым без боя (в отличие от Будапешта). «Скоро мы увидим, как советские солдаты будут грабить “Галерею Лафайета”».

Боксируя с моей женой указательными пальцами, профессор Нерон назидательно приговаривал: «Хотите быть Зиной Мерц?» Я: «Перспектива стать Октавией заманчивей? [97]» На что тут же получил в зубы, со словами: «Оно разговаривает».

Что ж, у меня «сложная система защиты», как мне будет замечено человеком в белом халате. С профессором Нероном я сквитался быстро, напечатав под его настоящим именем «бардовскую песню»: