Леонид Гиршович - Арена XX

Исачку это было тоже внове. Он десятилетиями улетал в те же дали, но чтоб без охраны – никогда. Если тебя не охраняют, то непонятно: ты свободен или беззащитен. Нет больше каната, страхующего возвращение. Пусть в болото, ну и что? Еще вспомнишь о нем, где тебе все завидовали. (В старческом доме вспоминают, у кого что было: «А у меня был пруд и в нем две замечательные жабы».) В то время как тетя Женя внимательно читала проспект «Аэрофлота» по-английски, Исачок тревожно смотрел в иллюминатор.

Бабушка Гитуся летела на самолете впервые в жизни. Как выясняется, именно этого она боялась больше всего, будучи убеждена, что пассажиры какими-то пассами или иным способом помогают самолету взлететь. Ее лицо выражало разочарование, которое ее уже не покинет никогда – до самого дня Икс.

У моей жены глаза на мокром месте. С земли ей махали – Зоя Максимовна в плаще-болонье и подполковник запаса в мохеровом шарфике. Я не мог ей тогда сказать, что и десяти лет не пройдет, как она будет им махать с земли. А должен был бы, раз такой умный.

Мать бесконечно озабочена – так заведено. Печать заботы лежала на ее лице постоянно, хотя она не боялась никого и ничего. Меньше всего она была агрессивной безбожницей, какою хотелось ее видеть бабушке Гитусе. Единственный страх, который ею владеет, – страх Божий. Но, боюсь, она надкусила генетически модифицированный фрукт.

А отец? Он был бесконечно кроток. Его кротость была оборотной стороной мужества, с каким он переносил то, что другой, более слабый человек, терпеть бы не стал.

Самолет летел туда, откуда нам уже нет возврата. Он лег на крыло, и мне в последний раз открылась панорама Ленинграда, словно это была гора Каймон, а за штурвалом сидел камикадзе. Я знаю, меня еще будут упрекать именем этого города. А я им в ответ, как Петер Лорре – своим обвинителям: чт о вы… кто вы вообще? Вы, которые жили здесь все это время, я же с двадцати лет только вспоминал. Притом что спасительный багаж моих воспоминаний можно приравнять к ручной клади. Да мне этот город… Будь проклята эта страна, отнявшая у меня жизнь.

Якобы в небесном сейфе заперта печать, оттиск которой душа сохраняет в неизменности на протяжении всего своего земного странствия. Кто блистал на берегах Невы, тот обречен блистать в любой точке земли – либо исчезнуть с ее лица. Ну а кто не блистал… или не очень блистал?

В «Обмененных головах» у Томаса Манна женщины, воскресившие возлюбленных, приживили отрубленные головы, перепутав тела. (Я читал это безобразно давно и плохо помню, если что не так, читатель меня поправит.) И тела эти переродились, словно поменялись местами вслед за головами.

Набоков описывает эмигрантскую коллизию. Преуспевший «кухаркин сын» приходит на какую-то там штрассе или рю к обедневшей господской дочке, урожденной Годуновой-Чердынцевой. Но взять реванш так и не удается. «Таня оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как прежде». А он – «каким ты был, таким ты и остался».

Каждый отпущенную ему меру удачливости, счастья, блеска «носит с собой». Если это мнение справедливо, то у Исачка были все причины воскликнуть в сердцах: «Ну почему это должно было произойти со мной? Ну почему я должен быть тем самым исключением, которое как раз подтверждает правило?».

В нашей семье, наоборот, были все причины считать себя счастливым исключением – из того же правила. Вспомни! Отец с его надомничеством, мать с ее неутоленным пианизмом, Юлик не поступил в десятилетку, подогретые котлетки с пюре – вот что было написано на роду.

Меньше чем через десять дней я очутился в хорошо знакомом мне муравейнике. В оркестре «Кол Исраэль» имелась вакансия концертмейстера альтов, и я ее занял. А что? Хороший парень, начитанный, хороший альтист. «Молодисть-неверница» – это же мне в плюс. Прочтите объявления в «Берлинер Музикшпигель»: «желательно до тридцати», «после тридцати пяти просят не беспокоиться». Речи нет о том, чтобы после сорока быть принятым, а уж кому за сорок пять, как Исачку… Да хоть ты сам Ойстрах! Прошли времена, когда Давыд Федорович мог, невзирая на возраст, поступить в Театро Колон. Даже в том, идеологизированном Израиле, озабоченном приисканием работы для «новых олим» (мол, мы приехали в колхоз, дело каждому нашлось), возрастной потолок – как потолки в новых домах. Да еще по трапу спускаются «один со скрипкой, другой с виолончелью, а кто без – те пианисты» [105]. (Трудно не согласиться с тем, что «первое впечатление: ты в воздушной струе, выбрасываемой еще горячим мотором самолета, и стоит только сделать шаг вперед, как выйдешь из нее». Нет, не выйдешь. Азербайджан под протекторатом США – это второе впечатление. Мать выразилась по-другому: «Такое чувство, будто я в эвакуации».)

Похвастаюсь женой. Притом что она сходила с самолета без скрипочки и без виолончели, место нашла еще раньше, чем я, буквально на второй день. В каком-то сарае, называвшемся «Балетная школа», и даже более торжественно, «Дом танца» – «Бейт рикудим» – молодые особы обоего пола производили телодвижения под Шопена, завернутого в Листа. Вела занятия дама, гордившаяся тем, что до прошлого года преподавала характерный танец в Рижском хореографическом училище им. Раймондаса Саулюса. Узнав, что перед ней рижанка, вчерашняя студентка Рижской консерватории, дама принялась жаловаться ей, как родной, – на жизнь, на здешние нравы, на отсутствие культуры.

Знакомые сетования. Виной тому комплексующая самоирония израильтян – «землепашцев с автоматами» – выдаваемая за израильскую модель поведения. «Мы изра и льски-примитивски, на головах дурацкие колпаки» («кова тембель» – панама сельскохозяйственного рабочего). Бесцеремонно хлопают тебя по плечу: имей терпение («савланут»). Альтернатива им – пейсатые дятлы. Куда податься бывшей преподавательнице характерного танца из Риги? Стоически переносила новую среду тетя Женя, которая вскоре устроилась в гостиницу «Млахим» («Кингс») – продавать в сувенирной лавке серебряных клезмеров, эдаких пляшущих человечков из «Шерлока Холмса». Ее английского вполне хватало для этого, а королевская осанка соответствовала названию отеля.

Неприязнь к израильтянину была видовым свойством гомо советикуса, породы более не существующей. Как на смену неандертальцу пришел человек нынешней формации, так на смену гомо советикусу пришел совок. Третья эмиграция все-таки отличается от Четвертой, самой многолюдной. На мельчайшие совки разбился Советский Союз, он же Совок, как называли его те, кто вел от него свою родословную. Это государство, открыто исповедовавшее приоритет целесообразности над законом, твердило о рождении нового человека. Долго оно его вынашивало в своей утробе и как только произвело на свет – околело. Явление довольно распространенное в животном мире.