Леонид Гиршович - Арена XX

Причем от неожиданной мысли, что сынишка может в любой момент явиться домой голодный, он «спешил, как на пожар». Не опоздал к началу, все видел, от первой радостной светозарности за окнами до кошачьих язычков пламени, затоптанных предрассветным дождем. Так проводят ночь с умирающим, который под утро испустит дух. Коралловые внутренности театра шевелились подобно человеческим, – театра, где он состоял столько лет в должности почти что интимной: смотрителя туалетов.

Помещение было обитаемым, немного человеческого изюма в нем запеклось. Первая и величайшая мысль: оба, и отец и сын могли оказаться внутри, но явился ангел и вывел их – как из огнедышащего града.

– Господи, Царю небесный… – мелко шептали его губы, вроде бы дрожали. – Не попустил, Господи… Охранил рукою сильною… Иисусе Спасителю…

На улицу выбегали люди, голые-босые, обгоревшие. Кому-то путь к спасению был отрезан, кто-то с пеньем простирал руки из окна:

Всего сильней пламя бушевало там, где ютились обездоленные служители муз. Легко было поставить себя на их место. Ликуя: «Рука Всевышнего отечество спасла…». Не отводя глаз, не зажимая ушей, испил он всю чашу, благо на донышке оставался сахар ликования: «Рука Всевышнего отечество спасла…». И снова, с чувством: «Рука Всевышнего отечество спасла…». Сахар.

Отечество спасти не удалось. Однако пламя не перекинулось на соседние дома, не полетело красным петухом клевать кровли, грозя самим граненым башням кремля, как оно неоднократно бывало, – и чуду этому город обязан руке Всевышнего. И не ей одной, а жилистой руке татарского бога Аллаха тоже: театр вдвойне огнеопасен с тех пор, как сделался жилым помещением.

Великое утешение – когда другим хуже. Не просто хуже, а хуже некуда. Превосходная степень познается в сравнении: дядя Ваня ощущал себя счастливцем, глядя на погорельцев, гораздо его несчастнейших. А иных и вовсе недосчитались: Эчильдея, по ком воем выли дворничиха с дворничатами, – убитого огненной балкой и замертво сгоревшего, когда кинулся обратно во пламень, спасать из дворницкой свое добро; заживо сгоревшего художника Комарова, их соседа, которого Николаша объявил немецким шпионом: «Он рундук отравляет, после зайти нельзя, и усы, как у Вильгельма». Содержимое рундука попадало в Булак, Булак соединяет Казанку с Кабаном, Кабан зацвел. (Сашка верил.)

С десяток человек безумно и алчно разгребали золу, размазывая ее по щекам, как слезы. Уподобляться черту чумазому дяде Ване не было нужды. Если у кого-то был тайник с сотней свернутых в цигарку изображений ангальт-цербстской дамы или висела под простыней чуть побитая молью кунья шуба, или сохранились другие сокровища, то дяде Ване достались от тестя, героя туркестанской кампании, лишь часы на цепочке. Их он всегда носил с собой, хоть и с опаской: «новокрещеное место Казань» – третье по числу мазуриков. Можно сказать, третья столица преступного мира: не то что без часов останешься – в благодарность еще получишь перо в бок. Но дядя Ваня по старой памяти уповал на покалеченье: кто обидит убогого?

В огне ему нечего было терять: солью не запасался, собственностью на средства производства не владел – арендовал у добрых людей зингеровскую машинку, когда случалась работа. Что без док у ментов остался – кто обидит убогого? Уже было такое, что на Хлебной их обчистили. И паспорт, и Николашину метрическую выпись – все украли, собаки. В губпродкоме, где артисты состояли на довольствии, ему написали: товарищ такой-то швей театра. Увидеть свою фамилию без твердого знака было как ощутить свежесть по выходе из тифозного барака остриженному наголо.

Дядя Ваня тоже был фантазийный, но по старинке: измышляя невесть какие фортеции, не подряжал в строители других. И чертежи своих воздушных замков хранил в тайне. Ему достаточно морочить самого себя, чтоб феи слетались. Из курса истории он знает, что смутные времена растягивались на годы, но непременно одна сторона брала верх над другой и жизнь возвращалась в привычную колею. Хозяева «Londres» в н е тех. А у него имя: дядя Ваня. Откроет ателье мод на Воскресенской, рядом с пассажем, например, на месте немецкой булочной. Как ее тогда – ломами! При городовых. И думать не думал иметь здесь свой гешефт. Где висел золотой крендель, будет висеть огромный наперсток. С колокол. Внутри язык, от языка веревка протянута к двери. Входящего встречает благовест.

«У дядя Вани одевались Онегин и Тоска, теперь будете Вы» – и перст, указующий на дверь. «У пальто, как у медали, две стороны». Прелестные грамоты сами приходят на ум. «Нет старых вещей, есть плохие портные». Напишешь так, и от фей отбоя не будет. «Старый мех, молодое вино», талант брат краткости. «Хочу быть смелым, хочу быть дерзким, хочу одежду тебе пошить». Чересчур поэтично? Хотите по-деловому? «Из материала заказчика творим чудеса».

«А может, он на Варламовской у дружка своего, у Сашки? Сидят, дурью маются». Несколько раз наполнял пригоршни из водомоины – ополоснуть лицо и напиться. Во всем утро вечера мудреней. Нет чтоб с вечера так лило. «Пойду искать по свету чувства уголек», – повторял дядя Ваня на все лады.

Новая власть в лице нескольких товарищей подкатила на бричке, приобретенной в ходе частной реквизиции. Пошутили насчет артистов погорелого театра.

– Где актрисы? Что-то актрис не видно. Вы, товарищ, наверно, пожарником были? – это относилось к дяде Ване, подошедшему послушать, что скажут.

– Какой из меня пожарник? Я костюмер. Я шью театральные костюмы, – иные шутки лучше пропускать мимо ушей.

– И сапоги шьете?

– Сапожок у тебя, дядя, мировой. Белых бы в такие обуть.

– Цыц, Ежов. Портной, говорите? Швейная машинка сгорела?

– Храбрый портняжка…

– Кому говорят, цыц! В театр не всякого портного возьмут. Мой дед тоже был портной. Нэймашинэ [19] – главная вещь была в доме.

– У меня сын потерялся. Парень пятнадцати лет. Окажите содействие.

– Потом. Сейчас нет времени. Приходите в губком. Спр о сите Хмельницкого.

Основные силы красных вошли в город с двух концов: с севера, со стороны Сибирского тракта, и со стороны Суконной слободы. Бойцы ехали верхами по двое, растянувшись на несколько километров, – по-осеннему, в шинелях. На улицах никого не трогали: иди, куда идешь. Лацис оправдывался потом: «Всего шесть смертных приговоров, товарищи, потому что некого расстреливать. Буржуи, попы, монахи – все разбежались». Еще бы! Помнили расклеенные на столбах проскрипции: «По постановлению ревкома всем офицерам в трехдневный срок стать на учет…». Ну и становились… к стенке. Капельмейстера при всех застрелили в театре, якобы за «Боже царя».