Леонид Гиршович - Арена XX

На писательской встрече в Кремле, где правящий триумвират был представлен Каменевым, Сейфуллина, выступая, назвала РАПП мужским монастырем. Авербах заметил на это, что вот уж никак не монастырь. Отряд бойцов. Но ее, Сейфуллину, готовы поставить комиссаром.

Крестоносцы РАПП – с ее лапп-капп-хапп (харьковская Ассоциация) и др. – представляли собою орден самцов пролетарской литературы. Некрасовский кураж «пощупаем-ка баб» [26], свидетельствовавший социальную близость, трансформировался в кураж туалетной комнаты в мужском учебном заведении: кто дальше бросит персидскую княжну. В письмах к Гусеву, иллюстрировавшему «Повесть о сыне», с которым они коротко сошлись в Голицынском доме отдыха, Трауэр, верный правилу «не хочешь выглядеть провинциалом – звучи циником», расписывает свои подвиги «передовика-забойщика». Дама, которая «спускает в промышленных количествах», пока муж жужжит, это мадам Потифар-Брук. С нею события развивались так. Огненные стрелы жены привели Трауэра в пыточное кресло мужа. Трауэр разинул рот, и перед Марком Захаровичем открылось необозримое поле деятельности: рви – не хочу.

– Ладно, попробуем что-нибудь спасти. Я – художник-реставратор, – он тихонько принялся напевать на разные лады: «Я художник-реставратор…». – У нас в семье одни художественные натуры… Вы, как писатель, должны это оценить… Нуте-с… Так-с… Моя жена, видите ли, особа увлекающаяся, разносторонняя. То у нее лекции по психологии, то у нее НАТЕС. И дочь точно такая же. На конкурсе юных дарований заняла второе место. Пианистка. А первое уже какой-то великовозрастный занял… Сейчас будет немножко неприятно…

………………………………………..

………………………………………..

Мужчины не только делятся на тех, что кричат, и тех, что молчат, когда им, к примеру, сверлят зубы. Так же делятся они на тех, кому чудятся любовники в ветряных мельницах, и наоборот – кто предпочитает ничего не видеть и не слышать. И хотя с последними проще, иметь такого мужа мало чести. «Мой – зверь, убьет. Страшное дело, какой Отелло», – то есть может оно и тяжко, но не для самолюбия. А скажешь: «Моему плевать» – получается, ему на тебя плевать. Нет уж.

Есть разные школы, от «не хотеть ничего знать» в случае мужчины до «не давать оснований» в случае женщины. Второе с возрастом дается («не дается») легче. Но мы говорим о мужской ревности. Бог – мужчина, каково было бы Его народу, если б вдруг Он оказался подкаблучником: «Да кадите, кому хотите, Я сделаю вид, что не вижу, худой мир лучше доброй ссоры». Нет, только не это. Лучше: «Мой – зверь, убьет. Почернел от ревности».

Брук отыгрывался на чужих зубах. Три дня Трауэр изъяснялся исключительно гласными, словно передразнивал собственную фамилию, так ему было «ауэ». Язык не узнавал ландшафт, пугливо сторонясь незаживших солончаков.

– Чего ты, Мишка, пришел? Полежал бы, в кино бы сходил.

– Ауэ, – нёбом отвечал Мишка, что означало: «Я уже». Он уже и лежал, и ходил в «Иллюзион» на «Мишку против Юденича», где дебютировала будущая Золушка. «Правда» писала: «Фильма впечатляет, хотя сделана неровно, не без шероховатости».

– Ну тогда сиди, поддержишь морально.

Драматургу Звонкому-Гулько на секции дали поручение: взять шефство над самодеятельным коллективом. Отчет о проделанной работе он начал с того, что сказал:

– А почему бы не инсценировать «Повесть о сыне»? Я лично как драматург обеими руками «за». Пьес о Гражданской войне нет.

Голоса: «Есть, целых две, Тренёва и Булгакова». На это оратор возразил:

– «Любовь Яровая» – это типичная драматургия попутничества. Подспудное кулачество. Примазаться к Горькому, чтоб назваться пролетарским писателем. Лучше уж махровая белогвардейщина, леонидандрейщина, как у Булгакова. Целишься и бьешь прямой наводкой.

Долг платежом красен. Трауэр оценил и дальше одобрительно кивал. Звонкий-Гулько все не мог расстаться с артиллерийской метафорой:

– Наш репертуар нуждается в боеприпасах. Это особенно заметно на примере рабочей самодеятельности. Люди своими силами пытаются добрать то, что мы им недодаем.

Трауэр подумал: «А почему бы не подать заявку на киносценарий? Такую: “Есть глубокие содержательные фильмы о революции, а Гражданская война – сплошь зубоскальство да цирковые наездники. Пора с этим кончать. “Повесть о сыне”. По одноименной повести Михаила Трауэра. В фильме сын мстит за отца”».

– При «промкооператорах» есть драмкружок, – продолжал Звонкий-Гулько. – Они гвоздят самодержавие тем, что поставили сатирическую сказку Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей».

Большинство на секции активно не читало ничего. Трауэр исключения не составлял, но «Царя Никиту» или «Гаврилиаду», например, держал в уме – еще с тех пор, как подьячим известных рифм подвязался в Москательном ряду. Увлекающаяся и разносторонняя Саломея Семеновна выступает в таком спектакле, что мужа на премьеру не пригласишь. Бегом туда.

«Дворец Культуры Работников Промкооперации» – читалось издалека. Бесцветный конструктивистский опус в форме латинской буквы L похоронил в себе кирпичную лютеранскую кирку [27]. Перед киркой, ставшей мотыгой, Трауэр увидел девочку. Привычно присев спиной к стене, она бросала назад мячик: тот отскакивал от стены и, ударяясь о землю, пролетал у ней между ног, как Чкалов под мостом, – и прямо в руки. А на лавочке сидел Выползов, шевеля губами, закрыв глаза, как будто сидел на церковной скамье внутри здания – в его прежней красно-кирпичной редакции.

– Что ты тут делаешь?

– Учу роль.

И ты, Брут? НАТЕС – это Народная Театральная Студия, которой руководит Шерешевский, в прошлом поэт-символист.

– К нам приходил драматург Звонкий-Гулько. Между прочим, предлагал, по вам пьесу ставить. Я бы играл в своей роли.

– А сейчас ты в роли кого?

– А вы на репетицию сходите, посм о трите. Я ц а рев гонец, такое представляю – мамашу пригласить соромно. Вам понравится.

– А что ты на Комлева делал? Я тебя там как-то видел.

– А это мы к Шерешевскому на первую читку ходили. Здесь нельзя было, здесь проходил декадник свободных женщин.

Шерешевский – «вольно-выселенец» – оказался высоким, тощим, неприлично долгоухим. Мочки с готтентотский передник. Голый череп порос верблюжьей колючкой. Сразу видно: не человек сцены.

– Мне пришла в голову счастливая мысль: вас инсценировать.

Хотя Трауэр был в курсе, кому обязан этим счастьем, это небольшое искривление истины было ему приятно: раб да знает ясли господина своего (как говаривал надзиравший за порядком на рынке Яков Ильич, разглаживая свой полицейский ус и опуская в карман причитавшееся). Ищущий взгляд Шерешевского говорил: ищу путей исправления, только укажите.